Повесть о Зое и Шуре - Любовь Космодемьянская

Я не могу говорить об этой... Пусть тот, кто прочтет ату книгу, вспомнит страшный немецкий снимок, лицо Зои. И он увидит: Зоя победительница. Ее убийцы - ничто перед нею. С нею - все высокое, прекрасное, святое, все человеческое, вся правда и чистота мира. Это не умирает, не может умереть. А они - в них нет ничего человеческого. Они не люди. Они даже не звери - они фашисты. Они заживо мертвы. Сегодня, завтра, через тысячу лет их имена, самые их могилы будут ненавистны и омерзительны людям.

"Я ОЧЕНЬ ХОЧУ ЖИТЬ!"

... А писем от Шуры все не было. И вдруг, еще через несколько дней, развернув "Правду", я увидела на третьей странице сообщение:

"Действующая армия. 27 октября (по телеграфу). Части энского соединения добивают в ожесточенных боях остатки 197-й немецкой пехотной дивизии, офицеры и солдаты которой в ноябре 1941 года в деревне Петрищево замучили и убили отважную партизанку Зою Космодемьянскую. Опубликованные в "Правде" пять немецких фотоснимков расправы над Зоей вызвали новую волну гнева у наших бойцов и офицеров. Здесь отважно сражается и мстит за сестру брат Зои - комсомолец-танкист, гвардии лейтенант Космодемьянский. В последнем бою экипаж танка "KB" под командованием тов. Космодемьянского первым ворвался во вражескую оборону, расстреливая и давя гусеницами гитлеровцев. Майор Г.Вершинин".

Шура жив! И мстит за сестру.

И снова я стала получать письма, но уже не из мирного Ульяновска, а из самого пекла войны.

А 1 января 1944 года меня разбудил громкий звонок.

- Кто бы это? - вслух удивилась я, открыла дверь и окаменела от неожиданности: передо мной стоял Шура.

Он показался мне настоящим великаном - стройный, широкоплечий, в длинной, пахнущей морозом шинели. Лицо его порозовело от ветра и быстрой ходьбы, на густых бровях и ресницах таяли снежинки, глаза весело блестели.

- Что так смотришь, не узнала? - спросил он, смеясь.

- Смотрю - Илья Муромец пришел! - ответила я.

Это был самый нежданный и самый драгоценный новогодний подарок.

Шура тоже был бесконечно рад. Он не отходил от меня ни на шаг и, если хотел выйти на улицу - за папиросами или просто немного пройтись, - просил, как маленький:

- Пойдем со мной!

Он несколько раз в день заговаривал все об одном:

- Расскажи, как ты живешь.

- Да ведь я писала тебе...

- Что писала! Ты расскажи. Тебе по-прежнему пишут? Покажи письма... Давай я помогу тебе ответить...

Это было не лишнее: письма по-прежнему текли без счета, рекою.

Люди писали мне, писали в школу, где училась Зоя, в редакции газет, в райкомы комсомола.

"Когда я стою на посту, мне кажется, что Зоя - рядом со мной", - писала мне с Волги девушка-воин, Зоина сверстница Октябрина Смирнова.

"Даю клятву: буду честно служить народу, буду такой же, как Зоя", писала девушка-москвичка, сверстница Зои, в Таганский райком ВЛКСМ, прося послать ее на фронт.

"Я буду воспитывать своих школьников так, чтобы они походили на Зою, на смелую, чудесную Вашу дочку", - писала мне молодая учительница из Башкирии.

"Это горе - наше, это горе - народное", - писали ученики новосибирской школы.

И еще и еще шли искренние, сердечные письма, клятвы, стихи из Сибири, Прибалтики, с Урала, из Тбилиси. Приходили письма из-за рубежа - из Индии, Австралии, Америки...

Шура перечитал их все. Потом снова взял в руки одно, пришедшее из Англии. Вот что было в этом письме:

"Дорогой товарищ Любовь Космодемьянская!

Мы с женой живем в маленькой квартире под Лондоном. Только что мы прочли о Вашей милой, храброй дочке. Ее предсмертные слова вызвали у нас слезы: сколько храбрости, сколько мужества в такой юной девушке! В начале будущего года мы ожидаем нашего первого ребенка, и, если это будет девочка, мы назовем ее именем Вашей дочери - дочери великого народа первого социалистического государства.

С безграничным восхищением мы слышим и читаем о вашей великой борьбе. Но мало восхищаться, мы хотим бороться рядом с вами - не слова, а дела, вот что сейчас нужно. Мы уверены, что недалек тот час, когда наконец мы увидим гибель гнусного фашизма, который мы ненавидим так же, как и вы. Ваш народ войдет в историю как народ, чья отвага, мужество и стойкость сделали возможной победу над фашизмом. Английский народ хорошо понимает, что он в неоплатном долгу перед Россией, и у нас часто говорят: "Что стало бы с нами, если бы не русские!"

Кончаем письмо пожеланием: за победу и за нашу вечную дружбу - в войне и мире!

Да здравствует советский народ и его славная Красная Армия!

С братским приветом - Мэйбл и Дэвид Риз".

- Ты ответила им? - спросил Шура. - Это хорошо. По-моему, написано от сердца, правда? Видно, они понимают, что мы воюем не только за себя, но и за всех. Только бы они этого не забыли!

... Вечером пришел мои брат Сергей. Шура очень обрадовался ему. Они уселись за столом друг против друга и проговорили до поздней ночи. Я хозяйничала, то и дело выходила на кухню, и до меня долетали только обрывки разговора.

- ...Вот ты писал раз, что оторвался от колонны и врезался в тыл врага, - говорил Сергей. - Зачем? Это не храбрость, это молодечество. Надо быть смелым, но лихачом - зачем?

- Если думать о своей безопасности, тогда о храбрости надо забыть! слышала я горячий ответ.

- А разве ты не отвечаешь за жизнь своих солдат? Ведь ты - командир...

- Скажи, только не обижайся, - услышала я немного погодя, - как ты с подчиненными? С молодыми это бывает: строят из себя больших начальников...

- Нет, я своим товарищ. Знал бы ты, какие они!..

И снова голос брата:

- А насчет храбрости... Знаешь, перечитай рассказ Толстого "Набег". Там хорошо про это сказано. Коротко и точно...

Шура рассказывал мало и скупо. Он стал сдержанней, чем прежде, и словно взвешивал каждое слово. В этот его приезд я почувствовала, что он очень изменился. Это трудно было определить словами. Быть может, я и ошибаюсь, но мне кажется: кто хоть раз побывал в бою, кто хоть раз прошел по этой узкой тропинке, где с одной стороны Жизнь, а с другой - смерть, тот не любит многословно рассказывать о войне, об опасностях, которым он подвергался. Я понимала: Шура много видел и пережил, должно быть, поэтому он стал гораздо взрослее, собранней и суровей и вместе с тем - мягче, нежнее.

На другой день Шура пошел в госпиталь навестить раненого товарища. Когда он вернулся, у него было совсем другое лицо, я едва узнала вчерашнего веселого богатыря. Он побледнел, осунулся. Я тревожно всматривалась в это родное, такое еще юное лицо: в нем сразу как-то заметнее стали скулы, челюсти, сдвинулись брови с морщинкой между ними и плотно сжались губы.

- Что сделали фашисты с человеком! - сказал он с болью. - Знаешь, это мой большой друг. У него была не простая жизнь. Ему года не было, когда он остался сиротой. Нелегко приходилось, а вырос человеком. Кончил военное училище, потом выдержал блокаду в Ленинграде, получил ограничение второй степени, но отказался от него и опять пошел на фронт. И вот совсем недавно все сразу: осколок в легкое, в область сердца, в руку, и ранение в живот, и контузия. Не говорил, не двигался, не слышал - подумай только!.. Коля Лопоха его зовут. Видела бы ты, как он мне обрадовался!..