Ипатия - Чарльз Кингсли

– Мне? – воскликнула старуха. – А кто ты, вопрошающая меня? Что такое ваши боги, герои и демоны? Вы новорожденные дети в сравнении с нами. Вы были толпой полунагих дикарей и спорили из-за обладания Троей, когда Соломон, окруженный великолепием, какого не видывал ни Рим, ни Константинополь, заклинал именем вездесущего демонов и духов, ангелов и архангелов и все силы, земные и небесные. Мы – родоначальники магии, мы владеем сокровенными тайнами вселенной. Подойди сюда, греческий ребенок, и помни: вы всегда останетесь детьми, которые хватаются за всякую новую игрушку, чтобы бросить ее на следующий день. Приблизься к источнику твоего жалкого знания. Назови, кого ты хочешь увидеть, и я исполню твое желание!

Старуха угадала произведенное на Ипатию впечатление и продолжала, не ожидая возражений:

– Какой же способ ты предпочитаешь? Вызвать его образ при помощи стекла, воды или лунного света на стене и решете? Не прибегнуть ли к луне и звездам? А может быть воспользоваться необъяснимым именем на печати Соломона, которым только мы одни из всех народов земли владеем в совершенстве? Нет, мне жаль пускать в ход такую силу ради язычницы. Но это можно сделать и при помощи священных облаток. Взгляни! Вот они, волшебные средства! Не принимай сегодня никакой пищи и глотай по одной облатке каждые три часа, а ночью приходи ко мне, в дом твоего прислужника, Евдемона, и захвати с собой черный агат. Ты увидишь то, к чему стремишься, если только тебе не изменит мужество.

Ипатия нерешительно взяла облатки.

– Что это такое?

– И ты решилась толковать Гомера? Не ты ли еще неявно так красноречиво распространялась о непенте[121], которой Елена угостила героев, чтобы они смелее предавались радостям любви? А вот это и есть непента. Возьми и попробуй: тогда ты убедишься, что можешь не только беседовать о Елене, но и подражать ей. Поверь, я лучше тебя понимаю Гомера.

– Я не могу тебе довериться. Докажи мне свое могущество на каком-нибудь примере.

– Примере? Стань на колени, обратив лицо к северу, Ты слишком высока для бедной сгорбленной старухи.

– Я? Я никогда не становилась на колени ни перед одним смертным существом!

– Ну, так вообрази, что склоняешься перед каким-нибудь прекрасным идолом, а на колени стать тебе необходимо!

Зачарованная жгучим взором старухи, Ипатия опустилась на колени.

– Есть ли в тебе вера и желание? Готова ли ты покориться и повиноваться? Своенравие и гордость ничего не понимают и не видят. Пока ты не отречешься от своего «я» к тебе не могут приблизиться ни Бог, ни дьявол! Подчиняешься ли ты?

– Да, подчиняюсь! – воскликнула Ипатия. Постепенно глаза ее стали смыкаться под чарующим взором старухи, телом овладело изнеможение.

Еврейка достала кристалл, спрятанный на груди, и приложила его острие к груди Ипатии. Холодная дрожь пробежала по телу девушки. Колдунья стала совершать какие-то таинственные движения руками над головой Ипатии.

Потом костлявыми пальцами она коснулась ее лба и веки Ипатии отяжелели; она пыталась приподнять их, но они мгновенно закрывались под упорно устремленными на нее жгучими взорами старухи. Наконец девушка лишилась сознания.

Очнувшись через несколько мгновений, Ипатия увидела, что она находится в противоположном конце комнаты и стоит на коленях с распущенными волосами. Платье ее в беспорядке, а руки сжимают какой-то холодный предмет. Что это? Ноги Аполлона… Колдунья стояла тут же рядом, весело усмехаясь.

– Как я сюда попала? Что я сделала?

– Ты наговорила столько прекрасных и лестных вещей пленительному юноше, что он не забудет их до своего сегодняшнего ночного визита. Ты пришла в восхитительный пророческий экстаз. Право, из тебя вышла бы отменная Кассандра[122] или Клития[123]… Это всецело зависит от тебя, моя красавица. Довольна ли ты? Или тебе хочется еще знаний и чудес?

– О, я верю тебе, верю! – воскликнула измученная девушка. – Я приду, и все-таки…

– Ну, хорошо. Скажи заранее, в каком образе желаешь ты его видеть?

– В каком он хочет! Только пусть придет и докажет мне, что он – Бог. Абамнон[124] говорит, что боги пребывают в лоне ясного, неподвижного, нестерпимого света, среди тех подчиненных божеств, архангелов и героев, которые получили от них жизнь.

– В таком случае Абамнон был старый дурак. Уж не думаешь ли ты, что юный Феб преследовал Дафну[125] с целой свитой? Или Юпитер подплыл к Леде[126] со стаей уток, куликов и водяных курочек? Нет, он придет к тебе один. И тогда можешь избрать себе роль Кассандры или Клитии… Прощай! Не забудь облатки и агат, да не говори ни с кем до заката солнца. А потом, моя красавица…

И старая колдунья выскользнула из комнаты. Ипатия сидела на кушетке, дрожа от страха и стыда. Она, последовательница чисто духовного направления школы Порфирия, всегда смотрела бесчувственно и презрительно на те приемы магии, к которым прибегали Ямблихий, Абамнон и прочие поклонники древних жреческих обрядов Египта и Халдеи. В этих приемах она видела простые фокусы, поражающие лишь непросвещенную чернь. Теперь она начинала относиться к ним гораздо благосклоннее. Быть может, Абамнон был все-таки прав. Она не смеет считать его неправым; если ее обманет и эта последняя надежда, ничего более не останется, ибо завтра все равно смерть!

Глава XXVI

ЗАТЕЯ МИРИАМ

Кому случалось обожать женщину вопреки своей воле, тот знает, что кумир рушится только после ряда землетрясений и страшных бурь. То же самое испытывал и Филимон, когда поздно вечером стал перебирать в уме все события прошедшего дня. Несмотря на внушения совести и рассудка, в душе его снова начала оживать привязанность к Ипатии. Ипатия не находила слов утешения для Магдалины[127], потому что была язычницей. Следовательно, это вина язычества, а не проступок Ипатии. Не принадлежали ли ей лично совершенства и прекрасные качества и не объяснялись ее недостатки внешними условиями и обстоятельствами?

Она приняла его ласково. Она учила и уважала его, всячески доказывая свое расположение.

Старая мечта обратить Ипатию в христианство снова вспыхнула в Филимоне еще сильнее прежнего.

Мысли юноши беспорядочно блуждали, когда на пороге комнаты раздался голос маленького носильщика, звавшего его ужинать. Филимон вспомнил, что не ел ничего весь день, и нехотя спустился к своим хозяевам.

Носильщик, жена его и молодой монах, молчаливые и грустные, сидели за столом, когда неожиданно вошла Мириам, находившаяся, по-видимому, в прекрасном настроении.

– А, вы ужинаете… Кушаете чечевицу и арбузы, а между тем Египет славился мясом уже две тысячи лет тому назад. Да, времена изменились! Вы, презренные язычники, пренебрегли советами древних евреев, и теперь вместо Иосифа[128] вам достался Кесарь. Эй, вы, девки! – позвала она своих рабынь. – Принесите нам жареную курицу и бутылку лучшего вина… того, что с золотой печатью.

Сирийская невольница принесла требуемое.

– Ну, теперь закусим все вместе! Вино веселит сердце человека, юноша. Ты когда-то был монахом и, наверное, помнишь это изречение? Вино сладко, как мед, крепко, как огонь, и прозрачно, как янтарь. Пейте, дети геенны, и наслаждайтесь тем коротким сроком, который отделяет вас от неугасимого адского пламени.

Мириам выпила целый кубок вина и окинула многозначительным взором своих собеседников.

Маленький носильщик храбро последовал ее примеру. Филимон с тайным желанием смотрел на вино и, робко покраснев, наконец отведал его, стараясь убедить себя, что напиток ему не по вкусу. Однако он хлебнул еще раз. Негритянка робко отказалась под тем предлогом, что она дала обет не пить вина.

– Черт тебя побери вместе с твоим обетом, уголь из адского пекла! Уж не думаешь ли ты, что вино отравлено? Пей, или я сделаю так, что твоя черная кожа позеленеет вся с ног до головы!

Негритянка поднесла кубок к губам, но по каким-то соображениям незаметно выплюнула вино.

– Какую прекрасную лекцию прочла Ипатия на днях о непенте Елены, – заговорил маленький носильщик, начинавший философствовать по мере того как винные пары ударяли ему в голову. – Какая изумительная способность извлекать холодную воду философии из бездонного озера древних мифов! А ты как полагаешь, мой милый Филимон?

– Полчаса назад я с ней беседовала по этому же вопросу, – проговорила Мириам.

– Ты ее видела? – спросил Филимон, и сердце его сильно забилось.

– Ты хочешь знать, спрашивала ли она о тебе? Сразу признаюсь, что да.

– Как? Что?

– Она говорила о юном Фебе Аполлоне, никого не называя по имени, и в ее рассудительных словах было столько чувства, что, признаюсь, я ничего мудрее не слышала от нее за последнее время.

Филимон вспыхнул.

«Она упоминала обо мне, несмотря на все происшедшее между нами в это утро», – подумал он.