После апокалипсиса - Вячеслав Рыбаков

— У вас нет правил войны, — сказал кэлпи, — у вас нет чести. Но иногда…

Он задумался.

— Иногда вы поете песни. Я сам это слышал. Вы поете песни.

Когда Фоме было семь, кэлпи перебили охрану и подорвали цистерны с нефтью.

Фома проснулся посреди ночи, потому что за окном было светло. Не как днем — по-другому. Багровый колеблющийся свет заливал комнату, простыни на постели казались красными. Далеко за домами горел огонь, что-то бухало, потом завыла сирена, перекрывая дальние людские крики.

Фома слез с кровати и подошел к окну: там, вдалеке, черные деревья, крыши домов и наблюдательные вышки четко вырисовывались на фоне яркого разноцветного пламени.

— Мама, что это?

— Отойди, — тут же сказала мама, но, не дождавшись, когда он послушается, подбежала, схватила его и оттащила от окна. — Ты можешь пораниться осколками.

— Окно разобьется? — поинтересовался Фома деловито.

— Не знаю.

Мама повернулась к отцу, который уже натягивал куртку.

— Что случилось? — спросила она, голос у нее стал тоненький, как у девочки.

— Похоже, горят цистерны, — сказал отец. — Цистерны с нефтью.

— Кэлпи?

— Может быть.

— Но это же совсем рядом! Как они ухитрились пробраться?

— Кэлпи не дурачки. И они гораздо хитрее, чем про них думают. Они больше не бросаются грудью на пулеметы, как раньше. А мы-то бросили все на охрану новой буровой установки! К ней-то легче подобраться; она в нескольких километрах от Территорий. А они взяли и подорвали цистерны, завтра должен был прилететь грузовоз с Суши, ну вот…

— А если они вот так… нападут на школу или больницу?

— Зачем? — спросил отец.

— Ну… это же нелюди. Кто может знать, что у них на уме.

— Кэлпи, конечно, не люди, — согласился отец, — именно поэтому они ничего не делают просто так. Не волнуйся, они не нападут на школу. Никогда. Зачем им это?

— Откуда ты знаешь?

— Я верю специалистам. Кому же еще верить? — Он горько усмехнулся, потом сказал: — Ну, ладно, — торопливо поцеловал маму и ушел.

Фоме мама велела вернуться в кровать, а сама осталась в комнате с ним, но на кровать не села, а продолжала ходить взад-вперед по комнате, сжимая руки. То подойдет к окну, то к двери. Так и ходила, Фома уже задремал, а все равно слышал сквозь сон ее шаги, и скрип половиц вторил им.

Во сне Фома смутно видел клубящиеся тучи огня и черных людей, которые, суетясь, как муравьи, разворачивали брезентовый рукав…

Отец вернулся под утро, от него остро пахло гарью, куртка у него была черной, а лицо черно-красным.

— Я вызову врача, — испуганно сказала мама.

— Врачам сейчас есть чем заняться, — отмахнулся отец.

— Это и вправду кэлпи? — шепотом спросила мать.

Отец устало кивнул и начал стаскивать куртку, при этом досадливо морщась.

— Сволочи. Никого не жалеют. Ни себя. Ни нас.

Мама то ли вздохнула, то ли всхлипнула.

— Что им от нас надо? Почему не оставят нас в покое?

— Это конкуренция, — сказал отец, — за пространство и за ресурсы. Сначала проигрывали мы, но потом на Суше разработали толковую стратегию, и стали проигрывать они. Но остановиться они не в силах.

— Что же они, — шепотом спросила мама, — так и не успокоятся, пока не…

— Скорее, наоборот, — сказал отец. — После войны их и осталось-то всего ничего. Это они от бессилия.

Вырасту и убью всех кэлпи, подумал Фома. Он представил себе, как пробирается болотами, где в тине ворочаются огромные рыбы, как путешествует по Дельте с настороженным оружием, как уходят вверх частоколы тростника, оставляя лишь узкую синюю полоску неба, и где-то там, в плавнях, на заросших островках скрываются злобные зеленокожие твари, но он, Фома, сильный и смелый, и у него верные боевые друзья.

Мать звякала чем-то, вполголоса переговариваясь с отцом, пахло спиртом и дегтярной мазью, но Фома уже не слышал; он плыл на легком катере по темной воде, урчал мотор, и плавни смыкались над его головой.

Он вздрогнул и проснулся.

От прогоревшего костра тянуло кисловатым дымом, сквозь листву просвечивало небо. Листва была черной, а небо — густо-синим, и это было странным, ведь из окна ночное небо казалось черным, а листва — зеленой. В небе висели крупные звезды, каждая сияла огнем своего цвета. Он никогда раньше не замечал этого, думал, они все одинаковые, белые и холодные.

Еще несколько секунд потребовалось, чтобы он вспомнил.

Он подскочил на жестком ложе — на самом деле это был просто ворох сухих стеблей тростника. Тело зудело от укусов песчаных блох, но это, подумал он, ерунда по сравнению со всем остальным. Руки были свободны, но правое запястье охватывала причудливо вывязанная петля, а от нее тянулась веревка, другим концом охватывая запястье одного из кэлпи. Сейчас веревка натянулась и дергалась туда-сюда. Оттого он и проснулся.

В сумраке меж черных стволов сновали высокие гибкие фигуры и слышались резкие голоса.

Он нагнулся и попытался зубами ослабить узел. Веревка была гладкая и скользкая, как змея.

Кэлпи повел рукой, и Фома нырнул к нему головой вперед.

— Сиди тихо, — сказал кэлпи и прижал ладонью макушку Фомы так, что тот пригнулся, больно ударившись носом о собственное колено.

Фома, не сдержавшись, ойкнул, и кэлпи ладонью лениво ударил его по шее. Получилось очень больно.

— Пусти, гад, — сказал Фома и дернул веревку.

Тогда кэлпи еще раз ударил его. Фома сглотнул слезы; боль не главное, главное — унижение. Его били сверстники в школе, но ни разу — взрослые. Ну, отец иногда мог дать ему подзатыльник. Кэлпи посягал на то, что раньше принадлежало только отцу, — на право хорошенько стукнуть его, Фому.

— Мы положили четверых, — прошипел кэлпи, — из-за тебя… Только попробуй пикнуть, ты, маленькое бледное дерьмо.

И Фома понял.

Этот шум по кустам, тревожные голоса чужаков… Его все-таки нашли. Его сейчас спасут.

— Папа! — крикнул он, прежде чем кэлпи успел зажать ему рот ладонью.

Фома изворачивался, пытаясь вонзить в чужую руку свои мелкие острые зубы, но ничего не получалось. Ладонь, как известно, укусить практически невозможно.

Еще один кэлпи бесшумно возник перед ним. Во мраке он казался черным, серебряные глаза сверкали, как два зеркальца.

— Пусти его, — сказал он и махнул рукой.

Веревка распалась и упала на землю, и кэлпи, намотав конец себе на руку, поволок Фому прочь от костра. Фома упирался, а кэлпи что-то кричал на своем языке, и Фома его не понимал.

А потом кэлпи закричал еще и Фома понял.

— Стойте, — закричал кэлпи и поднял руку с обрывком веревки, заставив Фому дернуться и встать на цыпочки. — Вот… вот он… У нас бард!

Кто-то из темных зарослей прокричал что-то в ответ, и кэлпи ответил:

— Да, мы говорим на их языке! Потому что это язык нашего барда! Потому что у нас теперь есть бард! Вот он! Смотрите!

Он еще выше поднял руку, и Фома закачался, с воздетой рукой, охваченной веревочной петлей, — точь-в-точь марионетка в кукольном театре.

— Мы отступники? — кричал кэлпи, размахивая рукой, и плясала серебряная рыбка у него в волосах. — Это вы отступники! Мы соблюдаем закон! Мы воюем честно! У нас есть бард. А у вас нет.

Он смолк, и наступило молчание. Потом из зарослей что-то сказали, звонко и насмешливо. Фома понял, что сказанное относилось лично к нему.

— Нет! — сказал кэлпи, и в голосе его Фома уловил чрезмерную напряженную уверенность. — Он может! Он еще молод, но он может! Сейчас он покажет вам! Мы покажем вам!

Он обернулся к Фоме и опустил руку, и Фома тоже опустил руку, которую высокий кэлпи чуть не вывихнул из сустава.

— Пой! — сказал он Фоме почти умоляюще.

Фома сглотнул и ничего не ответил.

Тот, в кустах, злорадно рассмеялся и снова что-то сказал непонятное.

Серебряная рыбка в волосах кэлпи прыгнула, и чужая рука ударила Фому по лицу.

Он мотнул головой, рот наполнился соленой кровью. Он упал было, но сволочной кэлпи вновь вздернул его в воздух и поставил на ноги.

— Пой! — прошипел он.

— Я не… — сказал Фома, сглатывая слезы и скопившуюся во рту кровь.

— Пой!

— Сволочи, — всхлипнул Фома, — грязные зеленые твари. Ваши братья — жабы, ваши матери — змеи… И крысы! Водяные крысы! Трусы, падлы, нападаете на мирных людей! Мой папа все равно найдет вас, и убьет вас, и повесит на деревьях… И вы будете висеть, как гнилые плоды, ваши гнилые хари будут клевать птицы, ваши паскудные глаза будут клевать птицы, вы…

Сзади, бесшумные и страшные, подошли кэлпи, у каждого в руках — смертоносный самострел, все они вышли вперед и стояли плечом к плечу, и из-за их спин Фома, корчась на растянутой веревке, в кровь раздирающей запястье, продолжал выкрикивать проклятья, и вдруг он понял, что кричит он один. Все остальные молчали, и напротив, в зарослях, молчали тоже.