Невыносимая любовь - Иэн Макьюэн

– Мы решили устроить поздний завтрак. Но нам пришлось начать все сначала.

Через несколько минут мы сидели вокруг длинного обеденного стола, каждому полагалась миска каши и кусок холодного тоста. Напротив меня сидел тот, что мыл пол, его звали Зан. У него были огромные предплечья, мясистые и безволосые; я ему, похоже, не понравился.

Стив сел во главе стола, сложил ладони и закрыл глаза. В то же мгновение он глубоко вдохнул. Глубоко, в какой-то носовой полости, волею случая бульканье слизи превратилось в две свирельные ноты, и мы были вынуждены прислушаться. На несколько мучительных секунд он задержал дыхание, а потом наконец выдохнул. То ли он занимался дыхательной гимнастикой, то ли медитацией, то ли возносил благодарственную молитву.

Невозможно было оторвать взгляд от его усов. По размеру они не уступали усам Джонни. Прямые, как шомпол, и вощеные, как у жеманного прусака, они были выкрашены в неистовый жжено-оранжевый цвет. Поднеся ладонь ко рту, я скрыл улыбку. Я чувствовал невесомость и озноб. Шок от вчерашней пальбы, идея столь безрассудного приобретения, полуосознанный страх – все это создавало ощущение нереальности происходящего, и я боялся сделать или сказать какую-нибудь глупость. Мой желудок по-прежнему боролся с качкой, а напавшая на меня смешливость росла вместе с ощущением, что я попался в ловушку. Вероятно, я все же надышался от косяков Джонни. Я не мог остановить поток ассоциаций, вызываемых усами Стива. Два ржавых гвоздя, торчащих из десен. Остроконечные мачты шхуны, которую я построил в детстве. Вешалка для полотенец.

Не смейся над этими людьми... Им не хватает выдержки... Как только я вспомнил наставления Джонни, как только осознал, что смеяться нельзя, я понял, что пропаи. Первый слабый позыв я замаскировал, пошмыгав носом. Для прикрытия я взялся за ложку. Но никто еще не приступил к еде. Никто не произносил ни слова. Мы ждали Стива. Когда его легкие уже были готовы разорваться, он опустил голову и выдохнул, а кончики усов затряслись, как у старательною грызуна. Со своего места я наблюдал, как человеческое выражение дезертирует с тонущего корабля его лица. Новые непрошеные образы из детства бегали вереницей, вперед и назад, по спирали моего беспокойства и безудержного веселья. Я пытался отогнать их прочь, но нелепые усы властно пробуждали воспоминания, сводя на нет мои потуги: викторианский тяжелоатлет на жестянке с печеньем, шкворень в шее Франкенштейна, новомодный будильник с нарисованной рожицей, показывающей без четверти три. Садовая Соня, пьющая чай с Болванщиком, мистер Крыс в школьной постановке «Ветра в ивах».

И у этого человека я собирался покупать пистолет.

Я ничего не мог с собой поделать. Ложка в моей руке ходила ходуном. Я осторожно положил ее на стол и изо всех сил стиснул зубы, чувствуя, как капли пота собираются у меня над верхней губой. Я начал трястись и получил недоверчивый, испытующий взгляд Зана. Мой стул издавал скрип, а глухое бульканье – я лично. Я чувствовал такую нехватку воздуха в легких, что понимал: вдохнув, я произведу еще больше шума, но оставались две возможности: опозориться или умереть. Время почти остановилось, когда я отступил перед неизбежным. Я заерзал на стуле и, спрятав лицо в ладонях, с хрипом набрал воздуха. Как только легкие наполнились, я понял, что меня еще больше распирает от смеха. Его удалось скрыть, изобразив смесь йодля с чихом. Я уже стоял, как и все остальные. Чей-то стул с грохотом ударился об пол.

– Это все хлорка, – сказал Джонни.

Он оказался настоящим другом. У меня появилась легенда. Но, борясь с волнением, я еще должен был отогнать от себя видение усов Стива. Кашляя и отфыркиваясь, наполовину ослепший от слез, я двинулся через комнату к стеклянным дверям, которые словно распахнуло волной при моем приближении, и, спотыкаясь на деревянных ступеньках, вышел на лужайку, где на прогретой земле росли одуванчики.

Под взглядами всей компании я повернулся спиной к дому, чтобы отплеваться и отдышаться. Наконец успокоившись, я распрямился и увидел прямо перед собой привязанную проводом к ржавому остову кровати собаку, вероятно ту, что запачкала пол на кухне. Собака вскочила на ноги, навострила уши и неуверенно, словно извиняясь, вильнула хвостом. Есть ли в природе другое животное, кроме человека и других приматов, способное длительное время испытывать покорный стыд? Я глядел на собаку, собака – на меня и, казалось, апеллируя к каким-то межвидовым связям, пыталась привлечь меня на свою сторону. Но я не позволил себя втянуть. Я развернулся и решительно зашагал прочь, выкрикивая:

– Прошу прощения! Аммиак! Аллергия!

А собака, лишенная источников хитрости, доступных мне, улеглась на свой клочок голой земли дожидаться прощения.

Вскоре мы снова сидели за кухонным столом, окна и двери были распахнуты настежь, и мы обсуждали аллергию. Зан окружал свои суждения ореолом фундаментальной истины, украшая их выражением «в сущности».

– В сущности, – заметил он, глядя на меня, – твоя аллергия есть форма дисбаланса.

Когда я сказал, что с этим не поспоришь, он выглядел польщенным. Я уже начал думать, что он, возможно, и не испытывал ко мне ненависти. На кашу он смотрел с той же уважительной враждебностью, что и на меня. То, что я принял за выражение, очевидно, являлось собственно его лицом. Меня сбил с толку изгиб его верхней губы, превращенной в оскал какой-то генетической недостачей.

– В сущности, – продолжал он, – для аллергии должны быть причины, и исследования доказывают, что в семидесяти процентах случаев корни заболевания уходят в разочарования из самого, в сущности, раннего детства.

Эта идея была мне знакома – проценты, высосанные из пальца, исследование, лишенное доказательств, измерение неизмеримого. Типичный детский сад.

– Я из оставшихся тридцати процентов, – сказал я.

Дейзи в эту минуту стояла, добавляя на тарелки кашу. У нее был тихий голос человека, знающего истину, которого, впрочем, никто не вынудит за нее сражаться:

– Существует доминирующий планетарный аспект, который имеет особые связи с земными знаками и десятым домом.

На этой фразе Джонни вскинул голову. Он был сильно напряжен с тех пор, как мы снова сели за стол, возможно опасаясь, что я снова что-нибудь выкину.

– Во всем виновата промышленная революция. До девятнадцатого столетия никто не страдал от аллергии, а о сенной лихорадке еще слыхом не слыхивали. А потом мы начали загрязнять воздух разной химической дрянью, которая попадала в воду и продукты, после этого у людей начала отказывать иммунная система. Наш организм не предназначен для переработки всякой гадости.

Джонни порядком разошелся, когда его прервал Стив: