Сыграй мне смерть по нотам... - Светлана Гончаренко

— Не исключено. Может, ей передать что-то?

— Нет, мне нужно с глазу на глаз. Хотя… она про это всё равно у вас будет спрашивать?.. Видите ли, нам с Ромкой хотелось бы договор заключить — разрешение на исполнение папиных вещей в Вене. Папа ничего подписать не может, а мама… Ромка говорит, надо пригласить нотариуса, чтоб он оформил, заверил что-то там, но мама… Вы бы как сделали? Чтоб мама не знала?

Самоваров задумался.

— Вряд ли получится это проделать тайно, вам тем более, — сказал наконец он. — Почему бы вам не поговорить с мамой начистоту, не рассказать ей всё, как есть? Скорее всего, она поможет — она должна понимать, как важно и выгодно для вашей семьи это исполнение. Человек она незлой…

— Правильно, совсем незлой! Она меня боится, — неожиданно заявила Даша. — Раньше, давно, она поспокойнее была. Своей воли у неё совсем нет. Я понимаю, как ей плохо. Жалко смотреть! Она ведь даже обрадовалась, когда Анька её побила — теперь она может плакать, сколько хочет, раз на больничном и с синяком.

— А просто так, без больничного, плакать нельзя? — удивился Самоваров.

— У нас нельзя. Когда бабушка была жива, она не разрешала. Вот мы и привыкли. Бабушка просто из себя выходила, когда видела кислую мину или тем более слёзы. Она считала, что быть несчастным и неуспешным стыдно, а нюнить позорно. Я сама никогда не плачу! Мне бабушка всегда говорила: «Держи хвост морковкой!» И маме тоже говорила. Мама её боялась страшно, гораздо больше, чем я.

— И ты боялась? — не поверил Самоваров.

— Поначалу да. Ведь не то страшно было, что она стукнет — это она себе редко позволяла. Самое ужасное — оказаться ничтожеством. А папу бабушка очень любила, хотя мне всегда интересно было, как они ладили. Они ведь ладили, когда он маленький был!

Самоваров вспомнил то, чего Даша знать не могла. Он вспомнил блеклый экран старого телевизора «Горизонт», а на этом экране — маленького пианиста из Новосибирска. Как с тем мальчиком можно было ладить? Самоваров подумал, что и тогда Серёжа Шелегин был чужой всему. Сейчас ему даже легче стало — не надо говорить с людьми, разбирать слова, запоминать лица. Ему довольно тех никому не ведомых звуков, что он один слышит, которые у него внутри. Он существует, потому слышит эти звуки, как кто-то — Декарт, что ли? — мыслил и потому существовал. К тому же девочка, уверяющая, что она его figlia*, научилась его музыку записывать. Чего ещё ему желать?

* дочь (итал.)

Даша подумала о чём-то подобном, раз сказала:

— Я тоже отлично ладила бы с папой, если бы он… Я так его люблю! Но мне кажется, он меня за кого-то другого принимает. Будто есть у него какая-то другая жизнь, настоящая, которую мы не видим и не знаем. Зато он не понимает, откуда эта, в которой мы все сидим. Кто-то отсюда немного похож на тех, кто у него там — я, например… Я непонятно говорю, да?

— Я понимаю.

— Он маму до сих пор не узнаёт. А мама его боится. И меня. И Смирнова.

— Смирнова-то почему? — спросил Самоваров.

— Не знаю. Наверное, потому что боготворит. Богов ведь боятся!

— А ты сейчас боишься кого-нибудь?

— Нет! Совсем никого! Я умею держать хвост морковкой. И несчастной никогда не буду. А уж что начнётся после фестиваля в Вене — если, конечно, папины вещи исполнят! — размечталась Даша.

— И что тогда будет? Чего ты ждёшь?

— Я им всем покажу!

— Кому? У тебя разве много врагов? Мне показалось, что как раз наоборот, все о тебе заботятся.

Даша уже достала руки из карманов, расстегнула шубку, развернулась из комочка в струнку. Её лицо горело не от мороза и было сурово.

— Думаете, у меня друзей полно? Друзей не может быть много, — назидательно заявила она. — Их совсем может не быть, и это нормально. У всех по-разному. Но враги должны быть обязательно, а то ты сам ничего не стоишь! Бабушка говорила: нет врагов, так придумай их. Надо постоянно кому-то доказывать, что ты лучше и что голыми руками тебя не возьмёшь!

— Но Вагнер — он ведь тебе друг? — напомнил Самоваров.

— Не думаю, — спокойно ответила Даша. — Просто он с головой и знает, чего хочет. Способный к тому же. И без комплексов. Мне повезло, что он мне помогает. Маму я нарочно дразню, что мы с ним спим — она меня достала своими душевными беседами про секс и презервативы. Как всё это глупо и скучно! Когда я была маленькая, то думала, что все взрослые очень умные. Они всё знают и делают всякие сложные серьёзные вещи, которых мне никогда не осилить. А теперь я вижу, что они абсолютные дураки! Не все, конечно — вы не обижайтесь! — но большинство. Даже смотреть на них неудобно. Мама у меня очень глупая. Это, конечно, обидно: гены могут сказаться. Вдруг и я глуповатая? Как бы не хотелось! Вот Ромка по-настоящему умный. Хорошо, что он мне помогает.

— Значит, друг? — не сдавался Самоваров.

— У него свои дела. Он ведь собирается насовсем в Германию. У него и тётка там уже, в каком-то Дарлахе. Только он в Дарлах не хочет, ему надо в большой город вроде Мюнхена. И не улицы мести, конечно. Он говорит, что туда на чём-то надо въехать. Теперь представьте, что он знаком с самим Гюнтером Фишером, что влез в дела Венского фестиваля, что открыл нового выдающегося композитора… Понятно теперь?

— Вполне. Но ведь и подружки у тебя есть, эти девочки с древнеримскими именами?

— Пекишевы? Эти так, балаболки. Девчонки вообще дружить не умеют, только по мелочам. Я сама по себе, селф-мейд.

Вот оно как! Только разве дети могут жить в одиночку? Нахальная девчонка — собирается потрясти музыкальный мир, и никто ей не нужен! Вернее, нужны-то как раз многие, от смешной румяной Авроры до загадочного Гюнтера Фишера из Вены. Все обязаны ей помогать! Сейчас все её жалеют как ребёнка из трудной семьи. Потом она научится — и научилась уже! — требовать. Видел Самоваров таких людей: в лице у них есть всегда что-то особенно самоуверенное и твёрдое. Это, наверное, и называется «хвост морковкой»? Они приходят и берут, что им требуется, и им почему-то неловко отказать. Сейчас Даше нужен Ромка Вагнер. Ещё Настя нужна — стало быть, и он, Самоваров. И все взрослые при этом дураки? Ловко!

— Вы профессора Мальцапина знаете? — вдруг спросила Даша.

Самоваров пожал плечами:

— Кто это такой?

— Значит, не знаете. Жаль! Это известный врач. Его однажды бабушка к папе приглашала.

— А зачем он тебе?

— Папе стало хуже. С ним странное что-то: раньше он довольно ясно говорил, пусть и немного, а сейчас я совсем ничего не могу разобрать. Еле бормочет и, кажется, сам не понимает, что. Дышит сипло, хотя врачиха участковая говорит, что лёгкие в порядке. Он теперь почти всё время спит. Это плохо! Мы с ним не дописали последний квартет!

— Что же такое с ним?

Даша вздохнула:

— Мама участковую из поликлиники вызывала, а та ничего не понимает. Какие-то уколы прописала, которые не помогают ни капельки. И с каждым днём всё хуже. Как жалко, что мы с вами тогда на видео ничего не записали! Врачиха говорит, что в папином состоянии всё возможно и ничего до конца не ясно. Значит, он может умереть! В любую минуту! А как же тогда Вена? Как экспертиза? Ведь тогда ничего не получится!

— Тебя именно это заботит? — удивился Самоваров. — Вена, шум, посрамление существующих и придуманных врагов?

— И это тоже! И папа, конечно… У меня обязательно должно всё получиться! Вы же знаете, Смирнов «Простые песни» и остальные свои сочинения взял и украл. Вы считаете, нормально, что он из-за этого известный композитор и заслуженный деятель всяких искусств? Разве он не должен получить по заслугам? Вот если любит он славу, я ему т а к у ю славу сделаю!

Дашино детское, с коротеньким носом личико даже не злым сделалось, а грозным.

— Ты опасный человек! — засмеялся Самоваров.

— Опасный, — повторила она, польщённая таким комплиментом. — И справедливый. Каждому должно доставаться то, что положено. Разве не так?

Глава 18. Рожки в тринадцатом ряду

Хорошо, что Даша умчалась по своим делам. Было бы неловко, если бы она всё ещё сидела в углу дивана, воинственно вздёрнув подбородок, и обещала воздать по заслугам Андрею Андреевичу, а тут в мастерскую заглянул бы он сам. Но заглянул он минутой позже и застал Самоварова в полном одиночестве.

— Вы меня искали? — спросил он.

Самоваров удивлённо поднял брови.

— Ольга Иннокентьевна сказала, что вас беспокоят баяны, — пояснил Смирнов.

— Ах, вот вы о чём! — улыбнулся Самоваров. — Не то чтобы очень беспокоят, но хотелось бы перерывов в музыке, пусть недолгих. Моя работа требует тишины, пустоты, ровного освещения. А сами детишки что, не устают разве?

Андрей Андреевич вздохнул:

— Если б вы знали, как они счастливы, что могут тут репетировать! О какой усталости вы говорите? Квинтет баянистов наконец-то смог отшлифовать новую программу! В Центральной музыкальной школе дефицит помещений, время расписано буквально по минутам. Таково веление времени: пришлось сдать в аренду частным предпринимателям правое крыло. Представьте, такие клетушки остались, что пианино со стулом и аккомпаниатором едва помещается, а виолончелист в коридоре уже сидит. Что говорить о квинтете баянистов! Их и на вечер в расписание ставили, и на шесть тридцать утра, но всё равно от предпринимателей жалобы: шумно и подвесные потолки вибрируют. Вы потерпите чуть-чуть, Николай Алексеевич! Подумайте о том, что эти дети, занимаясь в жутких условиях, стали лауреатами международного конкурса в Эссене!