Погоня на Грюнвальд - Константин Тарасов

Юрий, которого Гнатка считал среди сгинувших, был жив. Еще в первый час боя под ним убили лошадь, и она, сбросив его в последнем, смертном скачке, придавила ему ноги. Прижатый тушей, он лежал лицом в землю и не мог высвободиться. Вокруг шла сеча, побеждали и гибли, а он оказался изъят из общего дела, и эта его беспомощность, бесполезность в битве измучили Юрия до отчаяния. Не один раз по нему ступали то крыжаки, то свои, он кричал, призывая знакомых, но и сам едва слышал свой крик в сплошном лязге стали. Потом кто-то, раненый или мертвый, повалился на него, и чужая кровь залила лицо. Он напрягся, сбросил с себя чье-то тело и узнал Мишку. «О господи,– простонал он,– а я жив!» И тут пришла нечаянная уже помощь – Егор Верещака заметил его потуги подняться и, подняв древком конский труп, освободил.

Хоругвь была разбита, бой шел по сторонам, рубились далеко справа, рубились поближе слева, и они побрели влево, не зная, что идут к полкам Мстиславского.

Подобно им, выползали из-под груд мертвых тел, поднимались с земли отлежавшиеся, ожившие кнехты и рыцари и, видя врага, кидались рубиться, и малый путь Юрия и Егора к общему бою сложился в ряд безжалостных поединков.

Крыло Монивида, которое немцы старательно обтекали, окружить себя не давало. Лучшие рыцари из всех присланных Витовтом хоругвей спешили в передние ряды. Но когда они полегли, положив возле себя столько же крыжаков, и немцам остались противостоять земяне, одетые в нагрудные панцири и колонтари, тогда ряды попятились скорее. Монивид, не желая сильной траты людей, решил отступать к обозу. Лавина, смешанная из полутора десятка хоругвей, порысила к таборам, лишь несколько полков, отсеченных немцами, пошли лугами по татарскому следу, и за ними устремился отряд крестоносцев, вырубая задних.

На дороге, прикрывая отступавшие полки от погони, остались полоцкая и первая виленская хоругви. Не по силам было долго сдерживать обвал крыжаков, но каждая минута отпора сберегала порядок отходивших войск, спасала все крыло от жестокого разгрома. Возле Андрея Ильинича бились в первом ряду старший брат Федор и Юшко Радкович. Других братьев не видел и не думал о них. Вся память ушла, все зрение, все чувства нацелились на одно – как вернее рубить, как крепче отбиваться. Вокруг мелькали шлемы, топоры, плащи крыжаков, били в щит чеканы, меч сталкивался с мечами немцев, кого мертвил, кого колол; дважды меч застревал в броне, тогда Андрей хватал чужой – их сотни были рассыпаны по земле. Бой был смертельный; все понимали, какая судьба ждет прикрытие: остановить колонны немцев две хоругви не могли, дать им дорогу не имели права. Жребий обрек каждого держаться против пяти-шести крыжаков, но бились, не думая о смерти, и погибали, не отходя ни на шаг. Андрей замечал, как проткнули копьем Олизара Рогозу, как кровь залила лицо Радковичу, как, хватаясь за впившийся в грудь меч, выпал из седла Микита Короб. Озверение нашло на Андрея; вой, хрип ненависти рвались из груди; рубил крыжаков со сластью; забылся, отдавшись жуткой работе, только всплескивала радостью кровь, когда сбивал с коня очередного. Вдруг словно гора обвалилась на шлем, шея содрогнулась, смялся хребет. Успел еще подумать: «Конец!» – и канул в безвестность.

Очнулся Андрей от сильных ударов по ребрам. Разлепил глаза, различил над собой нескольких пеших довольных немцев в кольчугах – и узнал у них в руках свои латы и подаренный великим князем корд; скосил глаза на грудь, простонал – был в одной рубахе, даже войлочный подклад содрали немецкие пешки. Его подняли, он оказался в кучке таких же бедолаг; их повели прочь из битвы по полю, устланному трупами; среди трех десятков пленных лишь трое были связаны; остальных – раненных и оглушенных, едва переставлявших ноги,– рыцарские оруженосцы не боялись. Андрей цепенел от стыда. К гибели в бою готовился, но о плене мысли не допускал, и смерть в этот миг казалась лучшим избавлением от позора. Весь день не вспоминались, а тут припомнились и Софья, и Немир, и Мишка Росевич, и Гнатка, и братья. Огляделся, поискал братьев – не нашел и чуть утешился. Но знакомые в толпе пленников были – и свои, из полоцкой хоругви, и виленцы. Увидел Яна Бутрима, встретились взглядом и отвели глаза: стыдно, горько, ужасно. Не укладывалось в голове: Бутрим, друг Витовта, всему Великому княжеству известный боярин, бредет в плен; и он тоже тянется, как овца, под мечами немецкой стражи. А рядом клокочет битва, рубятся с крыжаками свои, а они – в полон, в цепи. А свадьба? а Софья? а товарищи? Череп раскалывался, мозг, шея ныли, горели огнем после удара молотом; хороший, крепкий был шлем, спас жизнь – но зачем? Немцы шли с обеих сторон негусто. Меч, меч бы в руки, мечтал Андрей, хоть напоследок полущить вас, потрепать, очиститься, успокоить душу.

Мечей хватало, стоило лишь нагнуться. И, наглядев меч, лежавший поверх поверженного крыжака, Андрей стал собирать для удара свои силы, готовить тело к прыжку. Поравнявшись с мертвым, он, как божий дар, схватил сверкающий меч и обрушил его на вскрикнувшего немца. Через мгновение рядом с первым лег второй. И Бутрим, и другие воины хватали оружие, кидались на немцев, рубили, сами падали порубленными, но с оружием в руках, с ясным сердцем. В копья встретили десяток конных пруссаков и всех выбили. Кто сел на отвоеванного коня, спешил от крыжака к крыжаку, сек насмерть. Этой дружиной пошли по дороге назад освобождать других.

Полки Семена Мстиславского и Гаштольда, не втянутые в отступление, разворачивались дугой и бились с суровой решимостью удержаться. И тут крыжаки допустили непоправимую ошибку: вместо того чтобы всеми освободившимися клиньями рубить дугу, ломать оставшиеся на поле боя полки Витовта, часть хоругвей Валленрода, смолов полочан и виленцев, пошла в погоню за литвой и русью, отходившими к обозу. Легкость рубки в спину захватила рыцарей, и они сминали отступавших, спешенных, задних, слабо вооруженных. В пылу погони немцы вошли в лес и домчали до табора на берегу Любенского озера. Добыча, которую сулили тысячи подвод, заохотила их на приступ обоза. Валленрод торжествовал: боевое счастье улыбнулось ему, язычники и схизматики рассеивались, убегали в лес; оставалось взять в клещи тех, кто сопротивлялся, и раздавить. Закрепляя успех, он направил полки обжимать левое крыло Витовта, пробить брешь между поляками и полками Мстиславского, раздвинуть их и врубиться им в спины. Крыжаки направили удар на большую краковскую хоругвь. Обрушилось наземь королевское знамя с белым орлом, и уже разгром главной польской хоругви казался близким и неизбежным. Но мешали громить поляков стоявшие встык с ними смоленские полки, и немцы стремились оттеснить их, укрупняя свой клин. Семен Ольгердович разгадал смысл этого натиска и уплотнил смолян своей мстиславской, а потом и витебской и менской хоругвями.

На всем поле битвы, от Танненберга до Людвиково, не было более свирепой сечи, чем завязалась здесь; нигде не рубились с таким ожесточением, нигде не гибло столько литвинов и немцев. Посчитав эту ярость отпора последней вспышкой силы, знаком своей близящейся победы, крыжаки запели свой орденский гимн.

А Семен Мстиславский, не видя подмоги, отдал полкам своего крыла жестокий приказ – стоять насмерть. И тысячи вояров, прошедших тысячеверстные пути от родных хат, от тихих речек сюда, на прусскую землю, честно приняли судьбу – стать и выстоять, не жалея жизни. Дух стал против духа, тевтонский против славянского – кто кого пересилит. Маленький, в треть версты, холмистый участок стал сердцевиной битвы. Более шести тысяч людей рубились здесь, словно знали, что здесь решится сеча, что отсюда начнется либо победа, либо разгром.

До единого человека истаяла первая смоленская хоругвь, от второй и третьей осталось по половине, полегли мстиславцы, менчуки, заславцы, но ни на шаг не продвинулись вперед немцы, клин их смялся, смирился с неудачей.

Спасенный Верещакой Юрий оказался при нем за паробка, оберегал его с тыла, а Егор принимал главный бой, и не будь рядом двужильного, неутомимого Егора, Юрий недолго бы оставался жив. Не однажды видел нацеленный на себя удар крыжацкого копья или меча, против которого не умел или не успевал защититься, завороженно замирал перед близостью своей смерти, и каждый раз Егор отводил смерть спасительным ударом или остерегал Юрия криком. Холодное спокойствие Егора, его чуткая напряженность передавались Юрию; как зимою на неманском льду с Гнаткой, так теперь тут он почувствовал, чего ждет от него Егор, и отвлекал на себя напавшего сбоку кнехта, рубил в спину наседавшего на Верещаку рыцаря. Здесь, где сражались полки Мстиславского, вся земля плотно была застлана мертвыми, кони шли по ним валким, боязливым шагом, и крыжаки спешивались, оставляя коней оруженосцам и спешили в рукопашную по трупам, а навстречу им шли литвины. Столкнувшись, ряды откатывались, потом сталкивались опять, оставляя новых мертвецов. Чаще немецкие шеренги шли густо, стремясь отодвинуть всю линию литвы, иногда крыжаки перестраивались в глубокие клинья. Оттесненный таким клином, Юрий потерял Верещаку и остался один среди незнакомых ратников. Никто из соседей не знал о его неопытности, никто не взялся опекать его, советовать, руководить. Неожиданно Юрий получил обязанность сражаться наравне с каждым, отбивать любой удар, встречать любого противника и бить так, чтобы убить. Юрию думалось, что Верещака убит и теперь он должен стать вместо него. Каждый рыцарь, глядевший на него сквозь щели в забрале, метивший ему в грудь секирой или мечом, мог быть убийцей отца, Ольги, Фотия, Мишки, Егора. Он почувствовал себя мстителем за них, за страдания, главным защитником правды. Это чувство правоты, ответственности, равенства с умелыми воинами придало руке Юрия ловкости и силы. Где-то неподалеку неустанно и подбадривающе гремел громовой голос сотника Петра Глинки: «Не пятиться! Бей! Руби!» Юрий повторял этот древний клич, как волшебное заклинание, и меч его послушно бил и рубил.