Самозванец. Кровавая месть - Станислав Росовецкий

— Не смеши меня, Евстратий! И оставь эту глупую манеру чуть что — у себя перед носом рукою махать.

— Я понял, пане, понял! Идол был припрятан под оленьей шкурой, а я ночью ее стащил с него, чтобы согреться. Да и лежу я на скамье ногами к двери, и мне тот угол не виден.

— Можешь оставить свои оправдания при себе, Евстратий. Твой добрый самаритянин оказался ярым язычником, а ты принял от него не только кров, но и лечение. Между прочим, читал же ты «Номоканон»? Я напомню. «Правило одиннадцатое, Шестого собора, иже в Трулле, повелевает: аще кто в болезни дерзнет призвати евреина-врача и от него врачуется, аще убо священник есть, да извержется, мирский же да отлучится».

— Так то ж, если врач — еврей… Да и не читал я сам «Номоканона». Я же человек простой, ты же сам видишь, пане.

— По-твоему, врач-язычник лучше врача-еврея? Вот только зачем я у тебя спрашиваю… Ты лучше повтори мой вопрос своему духовному отцу на исповеди, если тебе суждено будет вернуться в монастырь, — вкрадчиво посоветовал черт. — Ведь ты оказался в чертовски опасном положении, Евстратий. Этот лес не годится для монашеского моциона. Ты во владениях Велеса, и тебе крепко повезло, что здешний Лесной хозяин увлекся войной с иноземцами, уничтожившими Серьгин хутор. Зато передо мной тебя навестил медведь, ведь я не ошибаюсь? Быть может, то и не лесной зверь был, а сам бог Велес, ведь старик обожает являться в образе медведя-исполина.

Отец Евстратий застучал зубами. Похоже, пронзительный предутренний холод все-таки его достал.

— Ты ведь не так и прост, как говоришь, Евстратий. Взять хотя бы, как ты повел себя с теми разбойниками на хуторе. Если бы ты сразу же выдал им, в каком дупле спрятал мошну с собранными для монастыря деньгами, они бы тебя сразу же и убили. Если бы ты не выдал своей казны, они бы тебя замучили до смерти. А ты потерпел-потерпел, да и сказал, где деньги. А когда эти пьяные убийцы побежали в лес искать дупло, сумел уползти.

— Я поступал не размышляя, — честно признался отец Евстратий. — Мне немного повезло тем страшным вечером. Если про это можно так сказать. Подумать, так уж какое там везение…

— А скажи, как бы ты поступил с твоими мучителями, если бы они попали тебе в руки?

— Я бы отдал их в руки судейским. Когда станут мерзавцев поднимать на дыбе, задумаются, стоило ли им мучить и калечить невинных людей.

— Да не задумаются они, разве что уже в пекле: все почти мертвы. Убиты мстителями.

— Это не по-христиански, пане.

Черт тяжело вздохнул, и показалось отцу Евстратию, что и пламя в ужасном фонаре притухло.

— Скучный ты человек, Евстратий. Потому что очень уж правильный. Ладно, теперь к делу. Предлагаю честную сделку. Простой обмен, знаешь ли: я тебе, а ты мне. Я тебе: завтра ночью за тобой прилетят две дебелые ведь… то есть молодицы из Путивля. Прежде хворых вроде тебя возили на носилках между двумя конями-иноходцами. Но так будет даже быстрее. Они возьмут тебя под руки и перенесут на пепелище Серьгина хутора. Ты кое-что обещал хозяину избушки, а они помогут тебе выполнить обещание. Только не мастери, будь добр, свой неказистый крест, а пусть они поставят над колодцем этого идола. Потом мои молодицы отнесут тебя на Бакаев шлях и присмотрят за тобой, пока не подберут тебя добрые люди. Годится?

— Ты уж извини, пане… — покачал головою чернец и вжал ее в плечи. — Да и моя бессмертная душа мне самому еще понадобится.

— Да ты дослушай сначала! Свою драгоценную душу можешь оставить при себе. Ты мне: где бы ты ни был, но на закате в последнюю пятницу каждого месяца будь готов встретиться со мною, и ты мне рассказываешь, как у твоего архимандрита идут дела с устройством типографии.

— А чем тебе, пане, не нравится сие богоугодное начинание? — заикаясь, осведомился отец Евстратий, никак не ожидавший от черта такой осведомленности: знает, эфиопская душа, что это именно его посылал отец Елисей прицениться, когда прошел слух, что во Львове намечается продажа одной из типографий, некогда принадлежавших знаменитому Ивану Федорову.

— Разве я говорил, что мне не по душе этот замысел? — искренне (а там, кто его поймет?) удивился черт. — Да я и сам, Евстратий, не знаю, что тут сказать. Когда не по душе мне типографское дело, а когда и по душе. Видел бы ты, какие угодные мне книги печатают иногда в Европе! Хотя тебе, монаху, на такое и смотреть запрещается, не то что читать. Впрочем, ты человек не книжный, вон и те прокимны, что помнил, у тебя из головы вылетели, так что едва ли ты поймешь мои парадоксы о книгопечатании.

— Как скажешь, пане.

— Ладно, Евстратий, если передумаешь, только позови меня, и я возвращусь. Не поздно будет, если и медведь уже подомнет под себя и начнет ломать, не поздно будет, если и русалка щекотать станет. Кажется, все. Ах да. Спрашивай, о чем ты хотел меня спросить.

Тогда протянул осторожно чернец грязный свой палец к адскому фонарю:

— Если столь жуткий жир там горит, пане, отчего ж не воняет?

— Увы, не помогает очистка. Пованивает все-таки, — усмехнулся черт. — Да только у тебя здесь, чистый душою Евстратий, до того смердит, что любую чужую вонь перебивает. Впрочем, таких контроверз в вашем православии хватает. Ладно, прощай. Мне еще надо тут поблизости доиграть партию в кости.

Глава 24. Ранняя прогулка под Новгородом-Северским

— Твое царское величество, изволь проснуться!

Некрасивый юноша с некоторым даже облегчением принялся выпутываться из долгого, с бесконечными повторениями сна, в котором, еще подростком, на темных улицах Люблина все пытался догнать и остановить своего отца (или дядьку, себя за его отца выдававшего), чтобы получить от него ответ о некоей неимоверно, жизненно важной для себя вещи… Временами он вспоминал, что то за вещь была, — именной, золотой с драгоценным камением, крест царевича Димитрия. Настичь нареченного отца никак не удавалось, и все более очевидным становилось опоздание в школу, и все более неотвратимым — наказание, которому подвергнет его отец Гортензий…

«Да бодал я теперь во все дырки отца Гортензия!» — напомнил себе во сне некрасивый юноша и проснулся окончательно. Он лежал, покрытый ковром, на своей походной перине в своем же шатре. Горела свечка в фонаре. Будил его Молчанов, сейчас почтительно отступивший к тщательно задернутому пологу.

— Гетман просит тебя, государь, подойти. Там уже собрались, — громко прошептал Молчанов, словно бы и не ложившийся этой ночью.

— Войдешь в шатер вместе со мною, Михалка, — приказал некрасивый юноша, успевший уже освоиться и утвердиться в яви. — Пусть Франц даст тебе мой красный плащ. Накину перед шатром гетмана. Умываться пусть не подает, я только отолью по дороге.

— Должен предупредить, государь, что ляхи с казаками уже все сами решили. Наступление уже, почитай, началось.

— Отчего же ты меня не разбудил? — И юноша-полководец всласть зевнул и потянулся.

— Пан Мнишек не велел. Ты, мол, должен отдохнуть после такой сумасшедшей скачки. Князя Мосальского вообще велели не будить, ляхи ему не доверяют. А его сотне назначили охранять тебя в дороге до Путивля, если наши. Ну, ты понимаешь, там же целая туча стрельцов из Москвы. Если прислужники хлопа Бориса их сегодня побьют.

Еще в школе отцы иезуиты научили его сдерживать природные позывы, однако не после же ноябрьской ночевки в холодном шатре и чуть ли не прямо на промерзшей земле… Снаружи было еще темно, но во тьме сновали поляной черные тени, ржали лошади. Когда некрасивый юноша отдал дань природе, ему стало еще холоднее, словно выпустил он накопленное под ковром тепло, и парадный алый плащ, накинутый на его плечи Молчановым перед входом в гетманский шатер, оказался как нельзя кстати.

Шатер был набит военными людьми в доспехах, цепляющих друг друга саблями, однако они, завидев державного юношу, потеснились, освобождая ему путь в середину, к горевшим там, на столе, свечам, еще прежде, чем раздался запоздавший возглас:

— Панове! Его царское величество!

Поляки отсалютовали некрасивому юноше, выхватив сабли из ножен и подняв их подвысь, стрелецкие головы и казаки поклонились средним русским поклоном. Он обнялся со всеми, начав, конечно же, с нареченного тестя пана Ержи Мнишека, и, как всегда, преодолевая неохоту, — с князем Константином Вишневецким, деятельным и верным своим сторонником, да вот беда: князь Константин — родной брат магната, у которого будущий царевич мыкался слугою. На любезности времени явно не оставалось, однако, чтобы показать свою осведомленность и заботу о людях, некрасивый юноша спросил:

— А где славный атаман Корела?

— Андрюха уже под лагерем, государь, убирает дозорных, — прогудел атаман Скибка.

Он кивнул, сделав умное лицо, хотя ничего не понял.

— Прошу ваше величество к карте, посмотреть диспозицию.