Под грязью пустота - Александр Золотько

– Уничтожите?

– Дурак. Что происходит с жуткой куклой дракона, если кукловод перестанет ею управлять? Детки, которые еще пять минут назад ее боялись, просто разорвут куклу на части. Из любопытства. И еще, желая отомстить за свой страх.

– Кукловод…

– Кукловод. Кукловод. Я создал тебя. Я привел тебя в этот город…

– А я привел тебя сюда. Что дальше?

– Пойми…

– Я понял, что дальше? Я на вершине, я управляю, вы управляете мной… Дальше.

– Янычары. Помнишь? Бедные славянские мальчишки, которым давали возможность обрести силу. Иногда – бесконечную. До тех пор, пока они были послушны. Любого из них можно было убить. Но на его месте появлялся новый. И скоро все привыкли кланяться красному плащу янычара, а не тому, на кого он был надет. И им не нужно было насиловать себя, заставляя быть жестоким и властным. Нет. Для них это было естественным проявлением жизни.

– А я…

– А ты должен был быть совершенно естественным. Везде. И в разговоре с Хозяином, и, в случае чего, при допросе Краба. Если бы не состоялся этот разговор, ты бы сам понял, рано или поздно, что мы даем тебе силу, но бороться за свою жизнь ты должен сам. Сам. Потому, что мы даем власть тоже не Саше Гаврилину, а янычару. А Хозяин и другие подчиняются не Саше Гаврилину, а красному плащу. И им тоже все равно, на кого он надет.

Подчинение и жажда жизни. Тебе понадобятся эти два качества, чтобы выжить. Те качества, которые мы в тебе развивали. Плюс везенье, которое нужно было тебе, чтобы пройти три этапа отбора. Понятно?

Гаврилин молчал.

– Ты меня понял? Почему ты молчишь? – голос Григория Николаевича дрогнул, – Почему ты молчишь?

Молчание.

– Ты все еще думаешь, что я хотел тебя уничтожить. Думаешь? Я объясню. Слышишь? Я все объясню…

Молчание. Холодное молчание замерзшего леса.

– Да послушай же! Клоун. Он должен был тебя страховать. Клоун. Никита Колунов. Он…

Молчание.

– Он работает на меня. Он должен был напоить тебя так, чтобы ты просто не смог на следующий день покинуть клинику самостоятельно. И с тобой бы разговаривали в клинике. Хозяин, а не Краб. Слышишь? Да не молчи ты!

Тишина.

Григорий Николаевич рывком сел. Гаврилин был неподвижен.

– Если бы что-то пошло не так в Усадьбе, он бы тебе помог. Он ведь сказал тебе, что знал Палача? Сказал? Это был сигнал для тебя. Он не мог тебе открыться. Поэтому было решено все так… Не молчи! – Григорий Николаевич закричал, голос сорвался, – Пожалуйста! Он бы открыл для тебя двери в подземном ходе. Он дал тебе нож. Я не виноват, что ты не взял у убитого теплой одежды и спичек. Там ведь были одеяла. Почему ты их не взял? Ты ведь мог так не рисковать! Это ты виноват! Сам! Слышишь? Сам виноват! Да не молчи ты! Пожалуйста!

Григорий Николаевич стал на колени, потом поднялся на ноги. Гаврилин тоже молча встал.

– Мне звонил Хозяин, я обещал ему, что именно ты будешь с ним работать. Можешь проверить, возьми у меня из кармана телефон, позвони ему! Позвони! Пожалуйста!

– Знаете, на что похож замерзший лес? На вставшие от страха дыбом волосы. А между покрытыми инеем волосинами копошатся вши. Одна из этих вшей, шурша перхотью, просит вторую, чтобы та не убивала ее, чтобы дала возможность еще попить крови, прижаться к родным гнидам. И кажется обоим вшам, что занимаются они чем-то важным и значимым, – голос прозвучал безжизненно и бесцветно.

Гаврилин поднял пистолет, и Григорий Николаевич почувствовал ледяное прикосновение ко лбу. Сглотнул. По щекам потекли слезы, но их никто не видел.

– Янычары, – сказал Гаврилин.

Григорий Николаевич застонал.

– Послушание и жажда жизни, – сказал Гаврилин.

Внезапный порыв ветра с хрустом рванул верхние ветви деревьев. Что-то засвистело.

Гаврилин нажал на спуск.

Пистолет сухо щелкнул.

Григорий Николаевич закричал.

– Не заряжено, – сказал Гаврилин, – ни я, ни Миша Хорунжий не любим убивать. Не любим. Но мы хотим жить.

Григорий Николаевич плакал уже не таясь, всхлипывая и что-то тихо бормоча.

– Я не выдержал испытания и начал убивать, – сказал Гаврилин, – а вы не выдержали испытание смертью. Один – один.

Ветер усиливался.

– Вы только что выдали всех. Не важно, что вы не назвали имен, что, скорее всего, никто не сможет найти ни школу, ни архивов. Никто не сможет даже понять, на кого именно мы с вами работаем. Вы сдали мне Клоуна. Вот его жаль. Я действительно думал, что он знал Палача. А Хозяин очень хотел знать, кто стучит у него под крылом.

– Будь ты…

– Проклят, – закончил за Григория Николаевича Гаврилин, – Давно. Проклят и давно. Но это лирика, а суровая проза…

Гаврилин вынул что-то из кармана и щелкнул кнопкой, подождал немного и щелкнул снова.

Зашуршало, потом Григорий Николаевич услышал свой голос, немного искаженный записью и страхом.

– Я не знаю, кто стоит над вами, – сказал Гаврилин, – не знаю, кому передать эту запись. Честно – не знаю. Но я, в случае чего… Или кто-нибудь вместо меня, так или иначе просто это опубликует. Вы ведь хотите жить? А после этого вы жить не сможете. Вас, как это… выбракуют. Из-за недостаточной хватки.

Вы меня поняли?

Григорий Николаевич что-то тихо сказал. Так тихо, что из-за шума ветра Гаврилин не расслышал.

– Что?

– Мне ведь будут приказывать.

– А я буду приказы выполнять. Послушание и жажда жизни. Вы правы. Все хотят жить. Я тоже. Я… Скорее всего, я буду этим заниматься… Черт, – Гаврилин выругался, – Ваши специалисты знают свое дело. Знают, сволочи.

Григорий Николаевич молча ждал.

– Ладно, о лирике потом. Я предлагаю сделку. Хорунжий, его люди, я – против вашей жизни. Равноценно?

– Да.

– И…

– Что?

– И когда я найду способ выйти из игры – вы мне поможете.

– Вы не сможете.

– Не дадут?

– Не захотите. Это наркотик, вызывающий мгновенное привыкание. Я знаю по себе. Вне системы мы – ничто.

– Ничтожества, я помню.

Григорий Николаевич со всхлипом вздохнул.

Гаврилин не торопясь двинулся к дороге, на свет фар машины Хорунжего.

– А я? – окликнул Григорий Николаевич.

– Подъедет другая машина, синяя «девятка». Снимут наручники и отвезут куда нужно. Созвонимся как-нибудь.

Гаврилин не оборачиваясь дошел до машины, сел на переднее сидение, захлопнул дверцу:

– Поехали.

– Все получилось? – спросил Хорунжий.

– Как и планировалось, хочешь послушать? – Гаврилин достал из кармана диктофон.

– Нет, – на мгновение задумавшись, ответил Хорунжий, – ничего радостного я там не услышу. Просто скажи, что мы делаем дальше.

– А что ты умеешь кроме того, что делаешь для Конторы?

– Толком – ничего.

– В том-то и дело.

С минуту они сидели молча, глядя на дорогу.

– Если хочешь, – предложил Гаврилин ровным голосом, – можешь со своими людьми уйти. Думаю, я смогу это организовать.

– А ты?

– А у меня как минимум, есть еще одно дело.

– Потом?

– Потом… Потом, скорее всего, буду продолжать работать. Открылась новая должность.

– Карьеру делаешь?

– Уже почти сделал. Выше нас – только звезды.

– Я нужен?

– Да.

– Я согласен.

– А твои люди?

– Они верят мне. Я верю тебе.

– Янычары, – сказал Гаврилин.

Хорунжий протянул руку:

– Пистолет больше не нужен?

– Нет, возьми.

Гаврилин отдал оружие, неловко повернулся и зашипел от боли.

– Может, еще укол сделать? – спросил Хорунжий.

– Еще потерплю. Тут всего-то осталось несколько часов.

– Работаем, как решили?

– Работаем.

Машина свернула на дорогу, ведущую к клинике «Гиппократ».

Хорунжий остановил ее на обочине. Сказал тихо, глядя перед собой:

– Так получилось, что у меня нет никого, кроме моих ребят. Моей группы. Так получилось, что у меня и родины толком нет. У меня осталась только возможность верить в себя и своих друзей. И вера в то, что я для чего-то нужен. Понимаешь? Что я не просто барахтаюсь в дерьме, а…

– Единственное, что я могу тебе твердо обещать, так это то, что мы будем барахтаться вместе.

Глава 12

Суета

– Я тебя найду! Найду! Сука! – Краб продолжал кричать в телефонную трубку, хотя она уже отвечала короткими гудками.

Сволочь. Сволочь. Какая сволочь. Краб бросил телефонную трубку на кровать и заходил по комнате. Он задыхался от злости.

Первый звонок раздался около полуночи. Краб несколько раз спросил кто звонит, но в трубке молчали. Ошиблись, подумал Краб и снова попытался уснуть. Это у него получилось не сразу, в душу копошилось сомнение, странное, неприятное предчувствие.

Через полчаса телефон снова подал голос, и снова никто ничего не сказал. После того, как Краб выматерился, связь оборвалась.

Снова полчаса и снова звонок. И снова тишина в трубке. Краб решил было отключить телефон, но то самое неприятное предчувствие удержало его от этого. Уснуть после этого не удалось.

В голову назойливо лезла одна и та же мысль, но Краб ее отгонял.