Дон Жуан - Джордж Байрон

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Епископ Беркли говорил когда — то:«Материя — пустой и праздный бред».Его система столь замысловата,Что спорить с ней у мудрых силы нет,Но и поверить, право, трудноватоДуховности гранита; я — поэт,И рад бы убедиться, да не смею,Что головы «реальной» не имею.

Весьма удобно мир предполагатьВсемирным порожденьем солипсизма;Подобная система — благодатьДля произвола и для эгоизма…Но искони мешает мне мечтатьСомненье — преломляющая призмаВеликих истин; портит мне оноДуховности небесное вино.

А что же в результате? НесвареньеИллюзий, представлении и мечтаний,Гипотез беспокойное паренье,Туман философических скитанийИ самое неясное скопленьеСортов, явлений, видов, сочетаний.Вселенная — большой клубок проблем,Доселе не разгаданных никем.

Возник ли мир по Ветхому заветуИль сам собой, без божьего труда,Мыслители не вскрыли тайну этуИ, может быть, не вскроют никогда.Но мы недолго странствуем по светуИ все однажды явимся туда,Где очень точно всё узнаем — илиНавеки успокоимся в могиле.

Пора оставить спор метафизический,Философов безумную мечту,Что есть, то есть — вот вывод мой логический,И больше спорить мне невмоготу,Я начал ощущать периодическиОзноб и кашель, жар и ломотуИ с каждым новым приступом чахоткиЯ становлюсь уступчивым и кротким.

Во-первых, я уверовал, как водится,В спасителя и даже в сатану,Потом поверил в девство богородицыИ, наконец, в Адамову вину…Вот с троицей трудненько мне приходится.Но скоро я улаживать начнуПосредством благочестья и смиреньяИ это цифровое затрудненье…

Но к теме возвращусь, читатель мой,Тот, кто бывал в Китае, в Византии,Кто любовался Аттикой святойС Акрополя, кто с корабля впервыеУзрел Константинополь золотой,Кто видел Тимбукту и Ниневию,Тот Лондоном не будет поражен,Но через год — что станет думать он?

Мой Дон-Жуан стоял на «Шутерс-Хилл»В закатный час, раздумьями томим,И темным океаном крыш и шпилейЛежал огромный Лондон перед ним,И до него неясно доходили,Как по равнине стелющийся дым,Далекое жужжанье, бормотанье,Кипящей грязной пены клокотанье…

Мой Дон-Жуан в порыве экзальтацииГлядел на чудный город и молчалОн пламенный восторг к великой нацииВ своем наивном сердце ощущал.«Привет тебе, твердыня Реформации,О родина свободы, — он вскричал,Где пытки фанатических гоненийНе возмущают мирных поколений!

Здесь честны жены, граждане равны,Налоги платит каждый по желанью;Здесь покупают вещь любое ценыДля подтвержденья благосостоянья;Здесь путники всегда защищеныОт нападений…» Но его вниманьеБлеснувший нож и громкий крик привлек:«Ни с места, падаль! Жизнь иль кошелек!»

Четыре парня с этим вольным кличемК Жуану бросились, решив, что онБеспечен и сражаться непривычен,И будет сразу сдаться принужден,И лакомой окажется добычей,Лишившись кошелька и панталон,А может быть, и жизни; так бываетНа острове, где все преуспевают.

Жуан английских слов не понимал,Точнее — понимал весьма немного;Вначале он приветствием считалРугательство с упоминаньем бога.Не улыбайтесь — он не совершалБольшой ошибки, рассуждая строго;Я слышал эту фразу, как привет,От многих соплеменников в ответ.

Жуан не понял слов, но понял дело,И, действуя, как в битве, наугад,Он вынул пистолет и очень смелоВогнал в живот обидчику заряд.Разбойника простреленное телоБессильно опрокинулось назад,И только стон раздался хрипловатый;«Эх, уходил меня француз проклятый!»

Все прочие удрали что есть сил.Испуганные слуги Дон-Жуана,Когда и след разбойников простыл,На место схватки прибежали рьяно;Но мой герой лишь об одном просилЧтоб незнакомцу осмотрели рану.Уже он сожалел, что был жестокИ слишком поспешил спустить курок.

«Быть может, — размышлял он, — в самом делеВ обычаях страны такой прием!С поклоном нас ограбили в отеле,А этот просто бросился с ножом.Различные пути к единой цели…Но как-никак, а я виновен в том,Что он страдает, и уйти не вправе,Его без всякой помощи оставя!»

Он подал знак — но только трое слугПриблизились, как раненый, бледнея,Промолвил: «Нет, ребята, мне каюк!Мне только б рюмку джину!» И, слабея,Он судорожным жестом цепких рукРаспутал шарф на посиневшей шее,С усилием сказал в последний миг:«Отдайте Салли!» — и навек поник.

Окровавленный шарф к ногам ЖуанаУпал, хотя Жуан не понимал,Ни в чем цена такого талисмана,Ни что ему британец бормотал.Еще недавно Тома — капитана,Гуляку Тома целый город знал;В короткий срок он промотал, пируя,И денежки, и жизнь свою лихую…

Старательно герой мой совершилОбряды показаний полисменуИ, подписав бумаги, поспешилВ желанную столицу. Несомненно,Он озадачен был, что согрешилНа первые же сутки: он мгновенноВ пылу самозащиты уложилСвободного британца в цвете сил…

Он мир лишил великого герояТом — капитан был парень первый сорт:Краса «малин», по взлому и разбоюНе в первый раз он побивал рекорд.Очистить банк и смыться от конвояУмел он изумительно, как черт,Как он шикарил с черноокой Салли!Все воры королем его считали.

Но кончен Том, и кончено о нем;Герои исчезают понемногу,И скоро мы последних изведем.А вот и Темза! Сразу на дорогуМощеную, рождая стук и громКолес, Жуан въезжает, слава богу,И Кеннингтон — обычный серый тонПредместий грязных — созерцает он.

Вот перед ним бульвары, парки, скверы,Где нет ни деревца уже давно,Вот «Холм отрады» — новая химера,Где отыскать отраду мудрено,А «Холм» принять приходится на веру;А вот квартал, означенный смешноНазваньем «Парадна», — такого «рая»Не пожалела б Ева, убегая…

Шлагбаумы, фуры, вывески, возки,Мальпосты, как стремительные птицы,Рычанье, топот, выкрики, свистки,Трактирщиков сияющие лица,Цирюлен завитые парикиИ масляные светочи столицы,Как тусклый ряд подслеповатых глаз.(В то время газа не было у нас!)

Всё это видят — правда, в разном свете,Смотря какой случается сезон,Все путники, верхом или в каретеВъезжая в современный Вавилон.Но полно мне писать о сем предмете,Путеводитель есть на то, и онПускай займется этим. Ближе к делу!Покамест я болтал, уж солнце село.

И вот на мост въезжает Дон-ЖуанОн видит Темзы плавное теченье,Он слышит ругань бойких англичан,Он видит, как в прозрачном отдаленьеВестминстер возникает сквозь туманВеличественно — гордое виденье,И кажется, что слава многих летПокоится на нем, как лунный свет.

Друидов рощи, к счастью, исчезают,Но цел Стоун-хендж — постройка древних бриттов,И цел Бедлам, где цепи надеваютБольным во время родственных визитов;И Ратуша, которую считаютДовольно странной, по словам пиитов;И Королевский суд охаять грех,Но я люблю Аббатство больше всех.

Теперь и с освещеньем Черинг-КроссаСравнить Европу было бы смешноНе сравнивают с золотом отбросы!На континенте попросту темно.Французы разрешение вопросаРазумное нашли уже давно,Украсив фонари, мы знаем с вами,Не лампами, а просто подлецами.

Не спорю, дворянин на фонареСпособствует и о- и про-свещенью.Так мог пожар поместий на зареСвободы ярко освещать селенья.Но все — таки нужнее в декабреНе фейерверк, а просто освещенье.Пугает нас тревожный блеск ракет;Нам нужен мирный, но хороший свет.

Но Лондон освещается прекрасно;И если Диогену наших днейВ огромном этом омуте напрасноПришлось искать порядочных людей,То этому причина (все согласны!)Никак не в недостатке фонарейИ я за поиски такие брался,Но каждый встречный стряпчим мне казался.

По мостовой грохочет мой герой…Уже редеют толпы и кареты(Обедают вечернею поройВсе лучшие дома большого света).Наш дипломат и грешник молодойПо улицам несется, как комета,Мелькают перед ним в окне подрядДворец Сент-Джеймсский и Сент-Джеймсский «ад».

Но вот отель. Нарядные лакеиНавстречу приезжающим спешат;Стоит толпа бродяг, на них глазея,И, как ночные бабочки, кружатГотовые к любым услугам феиПафосские, которыми богатВечерний Лондон. Прок от них бывает:Они, как Мальтус, браки укрепляют.

То был отель из самых дорогихДля иностранцев высшего полета,Привыкших не вести расходных книгИ все счета оплачивать без счета;Притон дипломатических интриг,Где проводилась сложная работаОсобами, которые гербомМогли прикрыться в случае любом.

О крайне деликатном назначеньеПриезда своего из дальних странИ о своем секретном порученьеНе сообщал в отеле Дон-Жуан;Но все заговорили в восхищенье,Что он имеет вес и важный сан,И сплетничали знающие лица,Что от Жуана без ума царица…

Молва ходила, будто он геройВ делах военных и в делах любовных,А романтичной тешиться игройВо вкусе англичанок хладнокровных,Способных на фантазии порой.Так в результате слухов баснословныхЖуану в моду удалось попасть,А в Англии ведь мода — это страсть.

Я не считаю, что они бесстрастны,Но страсть у них рождается в мозгу,А не в сердцах, хоть и она опаснаТому я быть свидетелем могу.Ах, боже мой, ни для кого не ясно,Где возникают страсти! Я бегуОт этой темы: в сердце ль, в голове лиНе все ль равно; вели бы только к цели!

Жуан, как должно царскому гонцу,Все грамоты свои и объясненьяПредставил надлежащему лицуИ принят был с гримасою почтенья.Политики, к смазливому юнцуПриглядываясь, приняли решеньеОтменно обработать новичка,Как ястреб молодого петушка…

Они ошиблись… Но на эту темуПоговорю я после. Надо знать,Какая это трудная проблемаПолитиков двуличных обсуждать…Все в жизни лгут, но смело лжем не все мы,Вот женщины — они умеют лгатьТак безупречно, гладко и красиво,Что правда в их устах бледна и лжива.

Но что такое ложь? Простой ответ:Не более как правда в полумаске.Юрист, герой, историк и поэтЕе употребляют для подкраски.Правдивой правды беспощадный светИспепелил бы хроники, и сказки,И всех пророков — кроме тех господ,Что прорицают на текущий год.

Хвала лжецам и лжи! Никто не смеетПослушливую музу попрекатьЗа мизантропию; она умеетОтлично славословия слагать,А за несклонных к этому краснеет.Итак, друзья, давайте ж целоватьМонархам все целуемые частиКак Эрин, подчиняющийся власти.

Жуан представлен был. Его нарядИ внешность возбудили изумленье,Равно и перстень в множество карат,Который в состоянье опьяненья…Ему Екатерина, говорят,Надела в знак любви и одобренья…И, уж конечно, не жалея сил,Он это одобренье заслужил.

Сановники и их секретариЛюбезнейшим чаруют обхожденьемГонцов, которых хитрые цариПрислали с неизвестным порученьем…И даже клерки — что ни говори,Прославленные мерзким повеленьем,И те бывают вежливы подчас,Хотя, — увы! — конечно, не для нас.

Они грубят на совесть и на страх,Как будто их особо обучают;Почти во всех присутственных местахНас окриком чиновники встречают,Где ставят штемпеля на паспортахИ прочие бумаги получают;Из всей породы сукиных детейПлюгавенькие шавки — всех лютей.

С empressement[60] Жуана принимали.Французы мастера подобных словВсе тонкости они предугадали,Всю изощренность шахматных ходовЛюдского обхожденья. Но едва лиПригоден для Британских острововИх разговор изящный. Наше словоЗвучит свободно, здраво и сурово…

Но наше «dam'me»[61] кровное звучитАттически — и это доказательствоПороды; уху гордому претитМатерика матерое ругательство;Аристократ о том не говорит,И я не оскорблю его сиятельство,Но «dam'me» — это смело, дерзко, злоИ как — то платонически светло!

Простая грубость есть у нас и дома,А вежливости надо поискатьВ чужих краях, доверясь голубомуИ пенистому морю; тут опятьВсё аллегории; уж вам знакомаМоя привычка весело болтать,Но время вспомнить, что единство темыСущественное качество поэмы.

Что значит «высший» свет? Большой районНа западе столицы, с населеньемВ четыре тысячи; отличен онОт всех патрицианским самомненьем.Сии персоны, задавая тон,Взирают на вселенную с презреньем,Ложатся утром, вечером встаютИ больше ничего не признают.

Мой Дон-Жуан, как холостой патриций,Очаровал девиц и юных дам.О Гименее думали девицыИ предавались радостным мечтам;Мечтали и кокетливые львицы,К амурным благосклонные делам:Ведь ежели любовник неженатый,То меньше грех и меньше риск расплаты.

Мой Дон-Жуан блистал по всем статьям:Пел, танцевал, играл в лото и в картыИ волновал сердца прелестных дам,Как нежная мелодия Моцарта…Почтительно печален, и упрям,И весел без особого азарта,Познав людей, он ясно понимал,Что трезво их никто не описал.

Девицы и особы средних летПри встрече с ним румянцем расцветали.(Последние невинный этот цветТайком от всех в аптеке покупали!)Красавицы, как радостный букет,Его веселым роем окружали,А маменьки справлялись в свой черед:«Велик ли у отца его доход?»

Портнихи принимали деловитоЗаказы от блистательных цирцей,До свадьбы открывая им кредиты(В медовый месяц у младых мужейСердца и кошельки всегда открыты).Портнихи так принарядили фей,Чтоб будущим супругам — доля злая!Пришлось платить, ропща и воздыхая…

И синие чулки — любезный хор,Умильно обожающий сонеты,Смутил его вопросами в упор(Не сразу он придумывал ответы):Какой на слух приятней разговорКастильский или русский? Где поэтыТалантливей? И повидал ли онПроездом настоящий Илион?

Жуан имел поверхностное знаньеЛитературы — и ученых женЭкзаменом, похожим на дознанье,Был крайне озадачен и смущен.Предметом изученья и вниманьяВойну, любовь и танцы выбрал онИ вряд ли знал, что воды ИппокреныСодержат столько мутно-синей пены.

Но он сумел принять достойный видИ подавал сужденьям столько веса,Что умных дев восторженный синклитЕму внимал. И даже поэтесса,Восьмое чудо, Араминта Смит,Воспевшая «Безумство Геркулеса»В шестнадцать лет, любезна с ним былаИ разговор в блокнотик занесла.

Двумя-тремя владея языками,Он сей блестящий дар употреблял,Чтоб нравиться любой прекрасной даме,Но вот стихов, к несчастью, не писал.Изъян досадный, согласитесь сами!Мисс Мэви Мэниш — юный идеалИ леди Фриски звучными сонетамиМечтали по-испански быть воспетыми.

Апломбом и достоинством своимОн заслужил почтенье львов столичных.В салонах промелькнули перед нимДесятки сотен авторов различных,Как тени перед Банко… Слава — дым,Но, по расчетам критиков двуличных,«Великих литераторов» сейчасЛюбой журнальчик расплодил у нас!

Раз в десять лет «великие поэты»,Как чемпионы в уличном бою,Доказывают мнительному светуСомнительную избранность свою…Хотя корону шутовскую этуЯ ценностью большой не признаю,Но почему — то нравился мильонамИ слыл по части рифм Наполеоном.

Моей Москвою будет «Дон-Жуан»,Как Лейпцигом, пожалуй, был «Фальеро»,А «Каин» — это просто Мон-Сен-Жан…La belle Alliance[62] ничтожеств разной мерыЛикует, если гибнет великан…Но все или ничто — мой символ веры!В любом изгнанье я утешусь им,Будь даже Боб тюремщиком моим.

Скотт, Мур и Кэмбел некогда царили,Царил и я, но наши дни прошли,А ныне музы святость полюбили,Взамен Парнаса на Сион взбрели.Оседланный попом. Пегас весь в мылеПлетется в одуряющей пыли;Его ханжи — поэты поднадули,К его копытам привязав ходули.

Но поп еще, пожалуй, не бедаОн все же вертоград свой насаждает,Хотя, увы, от этого трудаУж не вино, а уксус получает.Бывает музам хуже иногда;Их смуглый евнух Спор одолеваетВол стихоплетства, тянет строки онИ на читателей наводит сон.

Вот Эвфуэс — мой нравственный двойник(По отзывам восторженных приятелей).Не знаю я, каков его язык,У критиков спросите и читателей.У Колриджа успех весьма велик,Двух-трех имеет Вордсворт обожателей,Но Лэндер с похвалой попал впросак.Не лебедь Саути, а простой гусак.

А Джона Китса критика убила,Когда он начал много обещать;Его несмелой музе трудно былоБогов Эллады голос перенятьОна ему невнятно говорила.Бедняга Китс! Что ж, поздно горевать.Как странно, что огонь души тревожнойПотушен был одной статьей ничтожной.

Да, списки претендентов все растут(Живых и мертвых!). Все в тревоге праздной,Что обречен их кропотливый трудЗабвенью — смерти злой и безобразной.Но я боюсь, что музы не найдутДостойных в сей толпе однообразной:Не мог тиранам тридцати своимБессмертье обеспечить даже Рим.

Увы, литература безголосаВ руках преторианцев; вид печальный!Все подбирают жалкие отбросы,Покорно льстят солдатчине нахальной,А те еще поглядывают косо!Эх, возвратись бы я, поэт опальный,Я научил бы этих янычар,Что значит слова меткого удар.

Я несколько таких приемов знаю,Которые любого свалят с йог,Но я возиться с ними не желаюНе стоит мелюзга моих тревог!Притом и муза у меня не злая,Ее укор насмешлив, а не строг;Она нередко, потакая нравам,Смягчает шутку книксеном лукавым!

Среди поэтов и ученых женОставили мы нашего герояВ опасности. Но скоро бросил онИх общество кичливое и злое,Где царствует высокопарный тон,И, вовремя спасаемый судьбою,Он в круг светил блистательных попал.Где скоро сам, как солнце, засиял.

Он по утрам прилежно занималсяПочти ничем, но этот вид трудаОбычен; он изрядно утомлялсяИ отдыхать ложился иногда.Так Геркулес не делом отравлялся,А платьем. Утверждаем мы всегда,Что трудимся для родины любимой,Хотя успех от этого лишь мнимый.

Все остальное время посвящалОн завтракам, визитам, кавалькадамИ насажденья «парков» изучал(Где ни цветов, ни пчел искать не надо,Где муравей — и тот бы отощал).Но светским леди эта «сень — услада»(Так пишет Мур!), единственный приют,Где кое-как природу познают.

Переодевшись, он к обеду мчится;Его возок летит, как метеор,Стучат колеса, улица кружится,И даже кучеров берет задор.Но вот и дом; прислуга суетится,Гремит тяжелый бронзовый запор,Избранникам дорогу отворяяВ мир «or molu»[63] — предел земного рая.

Хозяйка отвечает на поклон,Уже трехтысячный. Блистают валы,В разгаре вальс (красавиц учит онИ мыслить, да и чувствовать, пожалуй);Сверкает переполненный салон,А между тем с улыбкою усталой,Прилежно выполняя светский труд,Сиятельные гости все идут.

Но счастлив, кто от бального угараУединится в мирный уголок,Кому открыты двери будуара,Приветный взор и тихий камелек;Он смотрит на кружащиеся парыКак скептик, как отшельник, как знаток,Позевывая в сладком предвкушеньеПриятной поздней ночи приближенья.

Но это удается не всегда;А юноши, подобные Жуану,Которые летают без трудаВ блистанье кружевного океана,Лавируют искусно иногда.Они по части вальса — капитаны,Да и в кадрили, право же, ониПо ловкости Меркурию сродни.

Но кто имеет планы на вниманьеНаследницы иль чьей-нибудь жены,Тот прилагает мудрое старанье,Чтоб эти планы не были ясны.Подобному благому начинаньюПоспешность и стремительность вредны;Беря пример с прославленного бриттаУмей и глупость делать деловито!

За ужином — старайтесь быть соседом,Напротив сидя — не сводите глаз;О, самым обаятельным беседамРавняется таких молчаний час!Он может привести к большим победам,Он сохранится в памяти у вас!Чья нежная душа в теченье балаВсех мук и всех надежд не испытала?

Но эти замечания нужныДля тех, кому полезна осторожность,Чьим хитроумным замыслам страшныУлыбка, взгляд и всякая ничтожность.А если вы судьбой одарены,Она предоставляет вам возможностьВо имя денег, сана, красотыОсуществлять и планы и мечты.

Жуан мой был неглуп, хорош собою,И знатен, и богат, и знаменит,Его, как иностранца, брали с бою(Опасности угроза сторожитСо всех сторон блестящего героя!).«Народ страдает, — плачется пиит,От нищеты, болезней и разврата!»Взглянул бы он на жизнь аристократа!

Он молод, но стара его душа,В объятьях сотен силы он теряет,Он тратит, не имея ни гроша,К ростовщику-еврею попадает.Живет-хитря, безумствуя, спеша,В парламенте порою заседает,Развратничает, ест, играет, пьет,Пока в фамильный склеп не попадет.

«Где старый мир, в котором я родился?»Воскликнул Юнг восьмидесяти лет;Но я и через восемь убедился,Что старого уже в помине нет.Как шар стеклянный, этот мир разбилсяИ растворился в суете суетИсчезли денди, принцы, депутаты,Ораторы, вожди и дипломаты.

Где Бонапарт великий — знает бог!Где Каслрей ничтожный — знают бесы!Где пылкий Шеридан, который могПутем речей содействовать прогрессу?Где королева, полная тревог?Где Англии любимая принцесса?Где биржевые жертвы? Где цари?И где проценты, черт их побери!

Что Бреммель? Прах. Что Уэлсли? Груда гнили.Где Ромили? На кладбище снесли.И Третьего Георга схоронили,Да только завещанья не нашли!Четвертого ж внезапно полюбилиШотландцы; он, от Лондона вдали,Внимает Соуни, зуд вкушая сладкий,Пока ему льстецы щекочут пятки.

А где миледи Икс? Где лорд Эн-Эн?Где разные хорошенькие мисс?Я вижу очень много переменТе обвенчались, эти развелись…Все в мире — суета, все в мире — тлен.Где клики Дублина? Где шум кулис?Где Гренвиллы? В отставке и в обиде.Что виги? Совершенно в том же виде.

Где новые конфликты? Где развод?Кто продает именье? Кто карету?Скажи мне, «Морнинг пост», оракул мод,Великосветских прихотей газета,Кто лучшие теперь балы дает?Кто просто умер? Кто ушел от света?Кто, разорившись в несчастливый год,На континенте сумрачно живет?

За герцогом охотилась иная,А ей достался только младший брат;Та стала дамой дева молодая,А та — всего лишь мамой невпопад;Те потеряли прелесть, увядая…Ну, словом, — все несется наугад!В наружности, в манере обращеньяВо всем, во всем большие измененья.

Лет семьдесят привыкли мы считатьЭпохою. Но только в наши годыЛет через семь уж вовсе не узнатьНи правящих народом, ни народа.Ведь этак впору голову сломать!Все мчится вскачь: удачи и невзгоды,Одним лишь вигам (господи прости!)Никак к желанной власти не прийти.

Юпитером я знал НаполеонаИ сумрачным Сатурном. Я следил,Как пыл политиканского трезвонаИ герцога в болвана превратил.(Не спрашивай, читатель благосклонный,Какого!) Я видал, как осудилИ освистал монарха гнев народаИ как потом его ласкала мода.

Видал я и пророчицу Сауткотт,И гнусные судебные процессы,Короны я видал — особый родДурацких колпаков большого веса,Парламент, разоряющий народ,И низости великого конгресса;Я видел, как народы, возмутясь,Дворян и королей швыряли в грязь.

Я видел маленьких поэтов ройИ многословных, но не многославныхГоворунов; и биржевой разбойПод вопли джентльменов благонравны;Я видел, как топтал холуй лихойКопытами коня людей бесправных;Как эль бурдою стал, я видел, какДжон Буль чуть не постиг, что он дурак.

Что ж, «carpe diem»,[64] друг мой, «саrре», милый!Увы! Заутра вытеснят и насПотомки, подгоняемые силойСвоих страстей, стремлений и проказ…Играйте роль, скрывайте вид унылыйИ с сильных мира не сводите глаз,Во всем себе подобным подражаяИ никому ни в чем не возражая.

Сумею ль я достойно передатьЛукавые Жуана похожденьяВ стране, о коей принято писать,Как о стране с моральным повеленьем?Я не люблю и не умею лгать,Но, земляки, вы согласитесь с мненьем,Что никакой у вас морали нетТак говорит ваш искренний поэт.

Что мой Жуан узнал и увидал,Я расскажу вам честно и подробно;Но мой роман, как я предполагал,Писать правдиво не всегда удобно.Еще замечу: я не намекалНи на кого. И не ищите злобноВ моих октавах скрытых эпиграмм;Открыто правду говорю я вам.

Женился ль он на отпрыске четвертомГрафини, уловляющей супругаДля каждой дочки, или выше сортомБыла его достойная подруга?И стал ли он, простым занявшись спортом,Творить себе подобных, или тугоЕму пришлось, поскольку был он смелПо части страсти и альковных дел,

Все это скрыто в темноте временТем временем я песнь окончил эту.В нападках я, конечно, убежден,Но ничего плохого в этом нету.Известно, что невежды всех племенБросаются на честного поэта…Пусть буду я один, но я упрямЗа трон свободной мысли не отдам!

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ