Дон Жуан - Джордж Байрон

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

Когда однажды, в думу погружен,Увидел Ньютон яблока паденье,Он вывел притяжения законИз этого простого наблюденья.Впервые от Адамовых временО яблоке разумное сужденьеС паденьем и с законом тайных силУм смертного логично согласил.

Так человека яблоко сгубило,Но яблоко его же и спасло,Ведь Ньютона открытие разбилоНеведенья мучительное зло.Дорогу к новым звездам проложилоИ новый выход страждущим дало.Уж скоро мы, природы властелины,И на луну пошлем свои машины!

К чему тирада эта? Просто так!Я ваял перо, бумагу и чернила,Задумался, и — вот какой чудак!Фантазия во мне заговорила!Я знаю, что поэзия — пустяк,Что лишь наука — действенная сила,Но все же я пытаюсь, ей вослед,Чертить движенье вихрей и комет.

Навстречу вихрям я всегда бросался,Хотя мой телескоп и слаб и мал,Чтоб видеть звезды. Я не оставалсяНа берегу, как все. Я воевалС пучиной вечности. Ревя, вздымалсяНавстречу мне неукротимый вал,Губивший корабли; но шторма силаМеня и крепкий челн мой не страшила.

Итак, Жуана, как героя дня,Заря фаворитизма ослепляла,Прекрасными надеждами маня;О прочем музы знают очень мало,Хоть на посылках музы у меня.Условность этикета допускалаИх лишь в гостиные, и было имНе уследить за юношей моим.

Но ясно нам, что, крылышки имея,Он полетит, как голубь молодойИв книги псалмопевца — иудея.Какой старик, усталый я седой,Далеко от земли парить не смеяУнылой подагрической мечтой,Не предпочел бы все же с сыновьямиВздыхать, а не кряхтеть со стариками?

Но все пройдет. Страстей спадает зной,И даже реки вдовьих слез мелеют,Как Арно жарким летом, а веснойКлокочет он, бурлит и свирепеет,Огромно поле горести земной,Но и веселья нива не скудеет,Лишь был бы пахарь, чтобы стать за плугИ наново вспахать весенний луг.

Но часто прерывает воздыханьяЗловещий кашель; о, печальный вид,Когда рубцами раннего страданьяЛилейный лоб до времени изрыт,Когда румянца жаркое пыланье,Как небо летним вечером, горит!Сгорают все — мечтой, надеждой, страстьюИ умирают, это тоже счастье!

Но умирать не думал мой герой,Он был, наоборот, в зените славыИ вознесен причудливой игройЛуны и женской прихоти лукавой.Но кто вздыхает летнею поройО будущей зиме? Обычай здравыйПобольше греться в солнечные дни,Чтоб на зиму запомнились они.

Жуана свойства дамы средних летСкорее, чем девицы, замечали;У молодых к любви привычки нет,Они ее по книжкам изучалиИх помыслы мутит любой поэтПричудами лирической печали.Ах! Возраст милых женщин, мнится мне,Высчитывать бы надо по луне!

Как и луна, они непостоянны,Невинны и лукавы, как луна;Но на меня клевещут непрестанно,Что фраза каждая моя грешнаИ — это пишет Джеффри, как ни странно,«Несдержанна и вкуса лишена».Но все нападки Джеффри я прощаю:Он сам себе простит, я полагаю.

Уж если другом стал заклятый враг,Он должен честно другом оставаться:В подобных случаях нельзя никакНам к ненависти прежней возвращаться,Мне эта ненависть противна, какЧесночный запах, но остерегатьсяПрошу вас: нет у нас врагов страшней,Чем жены и подруги прошлых дней.

Но нет пути обратно ренегатам;Сам Саути, лжец, пройдоха и лакей,Из хлева, где слывет лауреатом,Не возвратится к юности своей,Когда был реформатором завзятым.По мненью всех порядочных людей,Честить того, кто не в чести, — бесчестие,Да будет это подлецам известно!

И критик и юрист обреченыРассматривать безжалостно и хмуроС невыгодной обратной стороныИ человека и литературу.Им все людские немощи видны,Они отлично знают процедурыИ, как хирурги, вскрыв любой вопрос,Суют нам суть явлений прямо в нос.

А кто юрист? Моральный трубочист,Но должность у него похуже даже!Он часто сам становится нечистОт нравственной неистребимой сажи;Из тридцати едва один юристНам душу незапятнанной покажет.Но ты, мой честный критик и судья,Ты так же чист, как Цезарь, — знаю я!

Оставим наши прежние разлады,Мой милый Джеффри; это пустяки!Марионеткой делаться не надо,Внимая праздных критиков свистки.Вражда прошла, и пали все преграды.Я пью за «Auld Lang Syne»[53] и за стихи,За то, что я, в лицо тебя не зная,Тебя судьею честным почитаю.

И если мне за родину моюС тобою пить, быть может, не случится,Я с Вальтер Скоттом чашу разопьюВ его почтенной северной столице.Я снова годы детства узнаю.Я снова рад беспечно веселиться;В Шотландии родился я и рос,И потому растроган я до слез.

Я вижу снова цепи синих гор,Луга, долины, светлые потоки,Береты, пледы, непокорный взорМладенческой романтики уроки!И Дий, и Дон я помню до сих пор,И мост Балгунский, черный и высокий,И «Auld Lang Syne», как отблеск юных дней,Сияет снова в памяти моей.

Не поминайте ж мне, что я когда — то,В приливе бурных юношеских сил,С досады оскорбил насмешкой брата,Когда меня он слишком раздразнил.Признаться, мы ведь оба виноваты,И я не мог сдержать драчливый пыл:Во мне шотландца сердце закипело,Когда шотландца брань меня задела.

Я не сужу, реален или нетМои Дон-Жуан, да и не в этом дело —;Когда умрет ученый иль поэт,Что в нем реальней — мысли или тело?Причудливо устроен белый свет!Еще пытливость наша не сумелаРешить проблему вечности, и намНевнятна суть вещей ни здесь, ни там.

Жуан мой стал российским дворянином,Не спрашивайте, как и почему,Балы, пиры, изысканные винаСогрели даже русскую зиму!В такой момент способны ли мужчиныПротивиться соблазну своему?Подушке даже лестно я приятноЛежать на царском троне, вероятно.

Жуану льстила царская любовь;Хотя ему порой бывало трудно,Не, будучи и молод и здоров,Справлялся он с обязанностью чудно;Он цвел, как деревце, и был готовЛюбить, блистать, сражаться безрассудно.Лишь в старости унылой и скупойВсего дороже деньги и покой.

Но, видя (что отнюдь не удивительно!)Заманчиво-опасные примеры,Он начал наслаждаться расточительноИ пользоваться жизнью свыше меры.Оно и для здоровья ощутительно;Слаб человек, а во хмелю карьерыСебялюбив становишься порой,И сердце покрывается корой.

Я рад заняться нашей странной парой;Но офицера юного союзС императрицей, в сущности нестарой,Подробно описать я не решусь.Не восстановит молодости чарыНи власть монарха, ни усердье муз.Морщины — эти злые демократыНе станут льстить ни за какую плату!

А Смерть — владыка всех земных владык,Вселенский Гракх — умело управляет.Любого как бы ни был он велик,Она своим законам подчиняетАграрным. И вельможа и мужикНадел один и тот же получают,Безропотно реформе подчинясь,И никакой не спорит с нею князь.

Жуан мой жил, не тяготясь нимало,В чаду безумств, балов и баловства,В стране, где все же иногда мелькалаСквозь тонкие шелка и кружеваМедвежья шкура. Роскошь обожалаРоссийская, — подобные слова,Быть может, неприличны для царицы,Российская венчанная блудница.

О чем же мне писать? Кого судить?Как сложен мой роман замысловатый!Притом я сам готов уже вступитьВ сей Дантов лес, дремучий и проклятый,Где лошадей приходится сменитьИ, умеряя жизненные траты,В последний раз на молодость взглянут,Смахнуть слезу и… грань перешагнуть!

Я вспоминать об этом не хочу,Но одержим сей мыслью бесполезной;Так скалы покоряются плющу,А любящим устам — уста любезной.Я знаю, скоро и мою свечуПогасит ветер, веющий из бездны.Но полно! Не хочу морочить свет!Я все же не философ, а поэт.

Заискивать Жуану не случалось;Другие все заискивали в нем.Его порода всем в глаза бросалась,Как в жеребце хорошем племенном.В нем красота отлично сочеталасьС мундиром; он сиял в мундире том,Как солнце. Расцветал он, как в теплице,От милостей стареющей царицы.

Он написал в Испанию к родным,И все они, как только услыхали,Что он судьбою взыскан и любим, Ему ответы сразу написали.Иные в предвкушенье русских зимМороженым здоровье укрепляли,Твердя, что меж Мадридом и МосквойРазличья мало — в шубе меховой!

Премудрая Инеса с одобреньемО процветанье первенца прочла.Он бросил якорь с подлинным уменьем,Исправив сразу все свои дела;Его благоразумным поведеньемИнеса нахвалиться не моглаИ впредь ему советовала нежноДержаться так же мудро и прилежно.

Вручала, по обычаю отцов,Его судьбу мадонне и просилаНе забывать в стране еретиковТого, чему религия учила;Об отчиме, не тратя лишних слов,И о рожденье братца сообщилаИ в заключенье — похвалила вновьЦарицы материнскую любовь.

Она бы этих чувств не одобрялаИ не хвалила, но царицын сан,Ее лета, подарки — все смирялоЗлословие, как верный талисман.Притом себя Инеса уверяла,Что в климате таких холодных странВсе чувства замирают в человеке,Как тяжким льдом окопанные реки.

О, дайте сорок мне поповских силПрославить Лицемерие прекрасное,Я б гимны Добродетели трубил,Как сонмы херувимов сладкогласные!И в бабушкин рожок я б не забылТрубить хвалы: глуха была, несчастная,А все внучат любила заставлятьБожественные книги ей читать.

В ней было лицемерия не много;Всю жизнь она попасть мечтала в райИ ревностно выплачивала богуСвой маленький, но неизменный пай.Расчет разумный, рассуждая строго,Кто заслужил, тому и подавай!Вильгельм Завоеватель без стесненьяИспользовал сей принцип поощренья.

Он отобрал, не объяснив причин,Обширные саксонские владеньяИ роздал, как хороший господин,Норманнам за усердное служенье.Сия потеря сотен десятинНесчастных саксов ввергла в разоренье,Норманны, впрочем, на земле своей,По счастью, понастроили церквей.

Жуан, как виды нежные растений,Суровый климат плохо выносил(Так не выносят короли творений.Которые не Саути настрочил).Быть может, в вихре зимних развлеченийНа льду Невы о юге он грустил?Быть может, забывая долг для страсти,Вздыхал о Красоте в объятьях Власти?

Быть может… Но к чему искать причину?Уж если заведется червячок,Он не щадит ни возраста, ни чинаИ точит жизни радостный росток.Так повар заставляет господинаОплачивать счета в законный срок,И возражать на это неуместно:Ты кушал каждый день? Плати же честно!

Однажды он почувствовал с утраОзноб и сильный жар. Царица, в горе,Врача, который пользовал Петра,К нему послала. С важностью во взоре,К великому смятению двора,Жуана осмотрев, сказал он вскоре,Что частый пульс, и жар, и ломотаВнушают спасенья неспроста!

Пошли догадки, сплетни, обсужденья.Иные на Потемкина кивали,Его подозревая в отравленье;Иные величаво толковалиО напряженье, переутомленьеИ разные примеры называли;Другие полагали, будто онКампанией последней утомлен.

Его лечили тщательно, по плану,Микстурами заполнив пузырьки:Пилюли, капли Ipecacuanhae,Tincturae Sennae Haustus,[54] порошки…Рецепты у постели Дон-ЖуанаЗвучали, как латинские стихи:Bolus Potassae Sulphuret sumendus,Et haustus ter in die capiendus.[55]

Так доктора нас лечат и калечатSecundum artem[56] — все вольны шутить,Пока здоровы, а больной лепечет,Что доктора бы надо пригласить!Когда судьба о жизни жребии мечетИ бездна нас готова поглотить,Мы закоцитных стран не воспеваем,А робко Эскулапа призываем.

Мой Дон-Жуан едва не умер, ноУпорная натура одолелаБолезнь, хоть это было мудрено.Однако на щеках его алелоЗдоровье слабым отблеском — оноПока еще лишь теплилось несмело;Врачи усердно стали посемуТвердить о путешествиях ему.

«Южанам климат севера вредит!»Решили все. Царица поначалуИмела хмурый, недовольный вид(Она терять любимца не желала!);Но, видя, как теряет аппетитИ тает он, — она затрепеталаИ сразу средство мудрое нашла:Развлечь Жуана должностью посла!

В то время шли как раз переговорыМеж русским и английским кабинетом.Все дипломаты — нации опораИм помогали делом и советом;О Балтике велись большие спорыИ о правах торговли в море этом(Известно, что Фетиду бритт любойСчитает юридически рабой).

Екатерина даром обладалаДрузей и фаворитов ублажать.Она Жуана в Англию послалаЧтоб собственную славу поддержатьИ отличить его; она желалаЕго в достойном блеске показатьИ посему казны не пожалелаДля пользы государственного дела.

Ей все давалось; дива в этом нетЕй было все покорно и подвластно,Но прихоти свои на склоне летОна переживала очень страстноИ, как легко заметил высший свет,Жуана проводив, была несчастна.Она, не перестав его любить,Его была не в силах заменить.

Но время все залечивает раны,А кандидатам не было числа;Когда настала ночь, и без ЖуанаОна прекрасно время провела.Носителя желаемого санаОна еще наметить не могла:Она их примеряла, и меняла,И состязаться им предоставляла!

Пока на пост героя моегоВакансии, как видите, открыты,Мы проводить попробуем его.Из Петербурга ехал он со свитой;Он получил в подарок, сверх всего,Возок Екатерины знаменитый,Украшенный царицыным гербом.Она Тавриду посещала в нем.

Он вез с собой бульдога, горностаяИ снегиря; веселый мой герой,К зверям пристрастье нежное питая,Охотно с ними тешился игрой.(Пусть мудрецы определят, какаяТому причина, сложная порой.)Котят и птиц он обожал до страстиБыл вроде старых дев по этой части!

Его сопровождали пять возков,В которые царица поместилаСекретарей и бравых гайдуков;А с ним была турчаночка Леила,Которую от сабель казаковОн спас во время штурма Измаила.(Ты улыбнулась, муза, вижу я;Тебе по сердцу девочка моя!)

Она была скромней и тише всех:Нежна, бледна, серьезна и уныла.Так выглядел, наверно, человекСредь мамонтов и древних крокодиловВеликого Кювье. Земных утехИ радостей не ведала Леила.Особенного дива в этом нетБедняжке было только десять лет.

Жуан ее любил. Да и онаЕго любила. Но, скрывать не стану,Любви такой природа мне темна:Для нежности отцовской — будто рано,А братская любовь — не столь нежна!Но, впрочем, будь сестра у Дон-Жуана,Я, в общем, даже склонен допустить,Он мог бы горячо ее любить.

Но чувственности в нем, вполне понятно,Леила не могла бы вызывать;Лишь старым греховодникам приятноПлоды совсем незрелые срывать:Кислоты им полезны, вероятно,Чтоб стынущую кровь разогревать.Жуан был платоничен, я ручаюсь,Хоть забывал об этом, увлекаясь.

В душе Жуана нежность расцвела,И был он чужд греховным искушеньям.Ему сиротка — девочка былаОбязана свободой и спасеньем.Она была покорна и мила,И лишь одно он встретил с огорченьем:Турчаночка, упрямая как бес,Креститься отказалась наотрез.

Пережитые ужасы едва лиЛюбовь к аллаху в ней искоренили:Три пастыря ее увещевали,Но отвращенья в ней не победилиК святой воде. Леилу не прельщалиПопы; что б ей они ни говорили,Она твердила сумрачно в ответ,Что выше всех пророков Магомет.

Жуана одного она избралаИз христиан и одному емуБесхитростное сердце доверяла,Сама не понимая почему.Конечно, эта парочка являлаЗабавный вид: герою моему.По молодости лет, приятно было,Что им оберегаема Леила.

Итак, в Европу поспешает он;Вот миновал плененную Варшаву,Курляндию, где с именем «Бирон»Всплывает фарс постыдный и кровавый…Здесь в наше время Марс — НаполеонШел на Россию за сиреной СлавойОтдать за месяц стужи лучший цветВсей гвардии и двадцать лет побед.

Тогда разбитый бог воскликнул: «О!Ма vieille Garde!»[57] — только не примитеАнжамбеман в насмешку и во зло:Пал громовержец, что ни говорите,Убийце Каслрею повезло.Замерзла наша слава. Но внемлитеКостюшко! Это слово, как вулкан,Пылает и во льдах полярных стран.

Жуан увидел Пруссию впервыеИ Кенигсберг проездом посетил,Где в те поры цвела металлургияИ жил профессор Кант Иммануил;Но, презирая диспуты сухие,В Германию герой мой покатил,Где мелкие князья неугомонноПришпоривают подданных мильоны.

Потом, минуя Дрезден и Берлин,Они достигли гордых замков Рейна…Готический пейзаж! Не без причинПоэты чтут тебя благоговейно!Прекрасен вид торжественных руинВорота, башни, стен изгиб затейный!Тут унестись мечтой могу и яКуда-нибудь на грани бытия.

Но милый мой Жуан стремился мимо.Проехал Маннгейм он, увидел БоннИ Драхенфельс, глядящий нелюдимо,Как привиденье рыцарских времен;Был в Кельне; каждый там неотвратимоПочтить святые кости принужденОдиннадцати тысяч дев — блаженныхИ потому, наверное, нетленных!

Голландия — страна больших плотинОткрылась путешественника взгляду.Там много водки пьет простолюдинИ видит в этом высшую награду;Сенаты без особенных причинСтремятся запретить сию отраду,Которая способна заменитьДрова, обед — и шубу, может быть!

И вот — пролива пенистые водыИ пляшущего шторма озорствоПод парусами к острову свободыУже несут героя моего.Он не боится ветреной погоды,Морской недуг не трогает его;Он только хочет первым, как влюбленный,Увидеть белый берег Альбиона!

И берег вырос длинною стенойУ края моря. Сердце Дон-ЖуанаЗабилось. Меловою белизнойЗалюбовался он. Сквозь дым туманаВсе путники любуются страной,Где смелые купцы и капитаны,Сноровки предприимчивой полны.Берут налоги чуть ли не с волны.

Я, правда, не имею основаньяСей остров с должной нежностью любить,Хотя и признаю, что англичанеПрекрасной нацией могли бы быть:Но за семь лет — обычный срок изгнаньяИ высылки — пора бы позабытьМинувшие обиды, ясно зная:Летит ко всем чертям страна родная.

О, знает ли она, что каждый ждетНесчастия, которое б сломилоЕе величье? Что любой народЕе считает злой, враждебной силойЗа то, что всем, кто видел в ней оплот,Она, как друг коварный, изменилаИ, перестав к свободе призывать,Теперь и мысль готова заковать.

Она тюремщик наций. Я ничутьЕе свободе призрачной не верю;Не велика свобода — повернутьЖелезный ключ в замке тяжелой двери.Тюремщику ведь тоже давит грудьУнылый гнет тоски и недоверья,Он тоже обречен на вечный пленЗамков, решеток и унылых стен.

Жуан увидел гордость АльбионаТвои утесы, Дувр мой дорогой,Твои таможни, пристани, притоны,Где грабят простаков наперебой,Твоих лакеев бойких батальоны,Довольных и добычей и судьбой.Твои непостижимые отели,Где можно разориться за неделю!

Жуан — беспечен, молод и богатБрильянтами, кредитом и рублямиСтеснялся мало суммами затрат;Но и его огромными счетамиПорядком озадачил, говорят,Хозяин — грек с веселыми глазами.Бесплатен воздух, но права дышатьНикто не может даром получать.

Скорее! Лошадей в Кентербери!Цок — цок по гравию, топ — топ по лужам!Отлично скачут! Что ни говори,У немцев кучера гораздо хуже:Они за Schnaps'ом,[58] черт их побери,Судачат, как мы, путники, ни тужимНа станциях, и наш унылый крик«Verfluchter Hund!»[59] не действует на них.

Ничто на свете так не тешит глазВеселостью живого опьяненья,Как быстрая езда; чарует насНеудержимо — буйное движенье.Мы забываем с легкостью подчасИ цель свою, и место назначенья,И радостно волнуют нас мечтыВ стремительном полете быстроты.

В Кентербери спокойно и унылоИм служка показал большой собор,Шлем Эдуарда, Бекета могилу,Приезжих услаждающие взор.(Любая человеческая силаВ конце концов — химический раствор,И все герои, все без исключенья,Подвержены процессу разложенья!)

Жуан, однако, был ошеломленИ шлемом благородного героя,Свидетелем боев былых времен,И Бекета плачевною судьбою:Поспорить с королем задумал онИ заплатил за это головою.Теперь монархи стали привыкатьЗаконностью убийство прикрывать.

Собор весьма понравился Леиле,Но беспокоилась она о том,Зачем гяуров низких допустили,Злых назареян, в этот божий дом?Они ведь столько турок истребилиВ жестоком озлоблении своем!Как допустила воля МагометаСвиней в мечеть прекраснейшую эту?

Но дальше, дальше! Светлые поля,Везде цветущий хмель, залог дохода;Мила родная скромная земляТому, кто в жарких странах больше годаПространствовал, где, ум испепеля,Нагромоздила знойная природаЛеса олив, вулканы, ледники,Лимоны, апельсины и пески.

Ах, боже мой! Мне захотелось пива!Гони скорей, мой милый почтальон!Жуан несется вскачь весьма ретиво,Любуясь на свободный Альбион,Что многими воспет красноречивоСвоими и чужими, — но и онНеукротимых пасынков имеет,С которыми ужиться не умеет.

Как ровная дорога хороша,Укатанная, гладкая, прямая!Какие крылья чувствует душа,Полет полей беспечно наблюдая,Порывисто и весело дыша!Сам Фаэтон — я смело утверждаю,До Йорка проскакав на почтовых,Смирил бы страсти выдумок своих.

Макиавелли поучал когда — то,Что лишь потеря денег нам горька;Убей сестру, отца, жену и брата,Но никогда не трогай кошелька!Лишь эту незабвенную утратуНам не прощают люди на века.Великий флорентинец понял этоИ, как я говорил, поведал свету,

А также в назиданье королям.Вернемся же к Жуану. ПостепенноСтемнело, и предстал его глазамХолм, Шутерс-Хилл, хранящий неизменноВеликий город. Обращаюсь к вам,Все англосаксы, «кокни», джентльмены,Вздыхай и улыбайся, каждый бритт,Перед тобою город твой открыт!

Выбрасывал он в небо тучи дыма,Как полупотухающий вулкан.Казалось, это ад неукротимыйИз серных недр выбрасывал фонтан.Но, как в объятья матери любимой,Спешил ему навстречу Дон-Жуан.Он уважал высокие свободыСтраны, поработившей все народы.

Туман и грязь на много миль вокруг,Обилье труб, кирпичные строенья,Скопленье мачт, как лес поднятых рук.Мелькнувший белый парус в отдаленье,На небе — дым и копоть, как недуг,И купол, что повис огромной теньюДурацкой шапкой на челе шута,Вот Лондон! Вот родимые места!

Но мой герой в дымящем этом мореУвидел лишь алхимии пары,Магическую власть лабораторий,Творящую богатства и миры;И даже климат — Альбиона гореЕго почти не трогал до поры,И то, что солнце в плесени туманаПомеркло, не смущало Дон-Жуана!

Но здесь немного я остановлюсь,Мой дорогой земляк; однако знай,Что к нашей дружбе я еще вернусь,И потому меня не забывай:Я правду показать тебе берусьИ лучше, чем любая миссис Фрай,С моральною воюя паутиной,Пообмету углы в твоей гостиной.

Напрасно вы стремитесь, миссис Фрай,Убить порок по тюрьмам и притонам!Напрасно там лепечете про райСвоим филантропическим жаргоном!Гораздо хуже светский негодяйИ все пороки, свойственные тронам,О них — то вы забыли, ай-ай-ай!А в них-то все и дело, миссис Фрай!

Скажите им, что жить должны пристойнейПравители весьма преклонных лет,Что купленных восторгов шум нестройныйБольной страны не умаляет бед,Что Уильям Кертис — низкий, недостойныйДурак и шут, каких не видел свет,Что он — Фальстаф при престарелом Гале,Что шут бездарней сыщется едва ли.

Скажите им, — хоть поздно говорить,Что чванство не способствует величью,Что лишь гуманность может озаритьДостоинством правителя обличье.(Но знаю — вы смолчите. Вашу прытьУмерят воспитанье и приличья;И я один тревожить буду их,Трубя в Роландов рог октав моих!)

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ