Замок ужаса - Юрий Брайдер

«За похороны младенца уплатить в кассу 5 руб.»

Докия сжимала в руке влажную мятую бумажку — все, что осталось от новорожденной дочки. Денек только и пожила девочка, а потом сгорела в жару, наверное, даже и не успев понять, что родилась, что была на земле.

Тяжко казнилась Докия. Все казалось ей, что, будь она рядом, вырвала бы доченьку у смерти, перелила бы ей свое дыхание. Да только и саму Докию чудом спасли: роды случились тяжелые. Без матери младенца схоронили. И без отца…

Далеко был Василь, так далеко, что боялась Докия и мыслию полететь к нему. Подстерегла его злая беда, что за каждым шофером ходит неслышно, на цыпочках. Мгновенно все произошло: мокрая дорога, тяжелый грузовик да случайный прохожий… И вот одна теперь Докия горе мыкала. И как Василию обо всем написать?

Бабка Теодозия, соседка, не оставляла Докию. Раненой чайкой вилась над молодицей, причитала, плакала, за светлую душеньку новопреставленной Галечки молилась, Докию молоком отпаивала, все пыталась горячие думы прогнать, спать уложить. Вилась, вилась, да и затихла в углу под резным мисником, утирая коричневое лицо фартуком. Ужасалась Теодозия тяжкому горю Докии, немела перед ним, слов нужных не могла найти. Да и какие слова сейчас могли бы утешить мать, потерявшую дитя? Разве что молитва? Только не знала молитвы Докия, не верила в бога. Икона в доме была — дедово благословение, а молитвы в душе не было.

На исходе третьих суток вроде очнулась Докия. Встала, с каким-то недоумением осмотрелась. Потом, стукнув крышкой, раскрыла сундук. Бабка Теодозия встрепенулась в своем углу:

— Докия! Что ты, горлинка?

Та не ответила, склонилась над сундуком — резным, тяжелым, украшенным пластинками перламутра по вишневому лаку. Докия вынимала из сундука слежавшиеся наряды, близко подносила их к глазам, внимательно рассматривала, словно не узнавая. Долго держала в руках свадебный убор из белых восковых цветов, серебряных нитей, малиновых султанов крашеного ковыля. Потом бросила. Стянула через голову синее платье. Постояла, бездумно топча сброшенную одежду, подошла к зеркалу, тщательно расчесала темные косы, заплела, дважды обернула венком вокруг головы.

Была она словно во сне. Глядя на нее, бабка Теодозия лишь мелко крестилась, не смея спросить, страшась спугнуть мертвенное спокойствие лица Докии.

Молодица же перевязала налитую перегорающим молоком грудь полосой холста, натянула вышиванку, выложенную по рукавам алым и черным шелком. Надела поверх клетчатую плахту с красными кисточками — китыцями, а по плахте — белую запаску с кружевами. Туго захлестнула вокруг талии огненный кушак — крайку. Кинула на плечи легкий кептарык — меховую безрукавку из белой овчины. На спине кептарыка были вышиты ветки рябины. Тяжелые гроздья ягод любовно подобраны мамой из крупных бусин коралла… Мелкими резаными кораллами обвила Докия шею, надела и тяжелые старинные дукаты. Потом натянула вязаные полосатые чулки, обулась в мягкие козловые постолы с тисненым узором по светло-коричневой коже. Долго глядела в зеркало, держа в руках золотой кораблик, но так и не решилась убрать им голову — горе, горе не терпело сияния золотой парчи. Докия повязала на голову черный платок.

Бабка Теодозия плакала, глядя, как убирается молодица. Светлые слезы текли по ее коричневому лицу водопадом, переливаясь в глубоких морщинах.

— Ой, Докия, Докия! Что ты замыслила, горлинка? На что убираешься, как на смерть? Докия, Докия! Одумайся!

Докия расстелила на сундуке шитый рушник, сбегала в кухню, принесла кусок хлеба, луковицу, сало. Завязала в полотно еду, немного денег, маленькое зеркальце да грошовую свечку.

Ничего не сказала она бабке Теодозии, а только та и сама догадалась:

— Докия, Докия! Да неужто пойдешь?.. Что ты, горлинка? Да не ходи туда, дитя мое горькое! Да не вернешься ты, что я Василю скажу?

Теодозия, причитая, упала на чистый, мытый дресвой пол, на пестрый тканый ковер. Докия смотрела на нее, сдвинув суровые брови. Что-то вдруг изменилось в ее лице, румянцем налились щеки, затрепетали длинные ресницы, жалко искривились губы.

— Бабка Теодозия! Да встань ты, не рви мне сердца! Не могу я больше, сама видишь — край пришел! Что ж мне теперь, плакать да маяться? Посуди сама — разве ж это жизнь? Оглянись ты кругом: горя немеряно, беды несчитано! Да возьми хоть нашу улицу, кто не в горестях? Про меня — знаешь… А у тетки Наталки сын в армию ушел, и что же? Через год — гроб железный с Афганистану! А у Зофьи? Дочку на улице встренули — где та дочка? Руки на себя наложила, в пруду утопилась! А у Марички и Климка Грабовых? Внук параличный с рождения! А у Елицы? Трое сынов — слышишь, Теодозия! — трое сынов, и все по тюрьмам! А у Килины? Обе внучки в больнице аж в самой Москве! Хворь взяла девчонушек, волосики все повылазили… А у Марка Срибного? Сын единый в дурмане том, в маке белом пропал! А у Ксаны Червоненко? Жила-радовалась, вдруг на тебе явился, в лагерях сидел, полицай бывший! Полицай, своих расстреливал, село Лелечкин Гай пожог, а отец же! И как быть? Плюнуть да с крыльца прогнать или куском горьким по гроб кормить? Ты подумай, Теодозия!

— Да что ты, Докия, да охолонь, зачем тебе чужое горе? Да разное это — у тебя свое, у них свое, жизнь такая, Докия!

— Жизнь такая… А почему такая, бабка Теодозия?

— Да я не знаю, горлинка… А что ж ты думаешь, неужто снова Чаша переполнилась?

— Не иначе, бабка Теодозия. И я так разумею — мне идти.

— Да куда ж ты пойдешь — ночь на дворе! Дождись хоть света!

— Ничего, бабка Теодозия, пойду. Путь неблизкий. А терпеть более нельзя…

Докия тихо притворила за собой дверь, постояла еще на крыльце, лаская пальцами резьбу перил. Сам Василь точил балясинки, резал светлое дерево, когда строил свой дом, чтобы было куда привести молодую жену. А Докия терпеливо ждала того часа, когда на конек крыши поднимут тяжелый венок из шиповника, вышивала рушник, которым перевязали колючие ветви и розовые цветы. А что теперь в этом доме? Куда подевалось счастье, как жизнь рухнула?

Видно, и в самом деле перелилась Черная Чаша, хлынуло горе в мир, вот и ей, Докии, перепал отравленный глоток. Ох, горько… Да кто не знает, кто не пил из чаши горя?

Бабка Теодозия тихо плакала, глядя, как удаляется тонкая фигурка с белым узелком в руке. Губы бабки шептали вслед Докии старинный заговор-оберег страннику, а сухая рука крестила воздух.

Докия успела на последний автобус, что останавливается в их селе по пути к областному городу. Народу в салоне было немного — две тетки с корзинами, демобилизованный солдатик в лихом голубом берете, трое подвыпивших, но безобидных молодых людей. Один из них загорелый, ладный, щеголевато подвернул ус, глядя на празднично разодетую Докию, повел плечом, пристукнул каблуком… Припомнил, видно, недавние купальские праздники, костры на лугу, круговую пляску вокруг высокого пламени. Но заметил черный платок на голове Докии, заглянул в лицо молодайке — и притих, только грустно на нее поглядывал.