Преступления любви. Половая психопатия - Рихард Крафт-Эбинг

Должен прибавить, что, за исключением нескольких пощечин, полученных мною в детстве от товарищей во время игр, я никогда за всю жизнь не был наказываем и никогда не видел даже издали, чтобы кого-нибудь истязали так жестоко, как это изобретала моя фантазия.

Наказывавшая меня особа рисовалась мне различно, чаще всего в образе мужчины, редко – женщины (единственный случай гетеросексуальности). Постоянно придумывал я определенную причину для наказания – это было или нарушение правил, или нарушение условия со стороны наказуемого.

Особенно подробно рисовался тот случай, когда не только подвергавшийся наказанию, но и наказывавший был мальчик, похожий на меня. Чтобы придать этому случаю вид правдоподобия, я представлял себе дело таким образом, будто отдавал бедного мальчика на службу в бедную семью, где был ребенок одних с ним лет или моложе его. Или же я создавал в своем воображении школу, где каждый класс носил особую одежду, которую я подробно расписывал в ряде параграфов; подобно тому как это бывает в Англии, воспитанники старших классов имели право приказывать и наказывать младших воспитанников, затем тем же правом обладали лучшие ученики по отношению к худшим и т. д. Совершенно особое место занимали ученики, преуспевавшие в гимнастических играх; они могли наказывать и хороших учеников, если последние плохо делали гимнастические упражнения. Если младший ученик, например, 12-летний наказывал более взрослого (например, 15-летнего), я испытывал при этом наибольшее удовольствие, безотносительно к тому, играл ли я при этом активную, пассивную или нейтральную роль. Представление о том, как это горячило моих любимцев, опьяняло меня. Чувство человека, «находящегося между коленями», было для меня в высокой степени сладострастным, представление о поте приятным, запах грязных ног привлекательным. Если акт наказания проходил без одновременного онанизма (в последнем случае тотчас наступало отрезвление), то я часто преисполнялся сильнейшим сочувствием к наказанному, я охотно прижал бы его, бедного наказанного, красного от стыда, всхлипывающего, к себе и умолял бы его простить меня за причиненную ему боль; подобно описанному в вашей книге «пажизму», питал я иногда чистое желание усыновить какого-нибудь мальчика-сиротку, доставить ему средства для продолжения образования, сделать из него человека, с тем чтобы в старости он был мне верным другом. Особенно часто являлось у меня стремление к перевоспитанию учеников средней школы. Я знаю недостатки современной педагогики на основании собственного опыта и вижу, как приходят туда здоровые, крепкие и духом и телом дети, невинные и как через несколько лет они уже напоминают старичков, становятся циниками, дегенератами, бредут в жизнь без сил и без идеалов; тогда у меня появляется стремление вмешаться в это дело, защитить юные существа, не для того, чтобы их использовать – подобные мысли очень далеки от меня в этот момент, – но чтобы явиться их доброжелателем, спасителем и хранителем. Но я еще скажу об этом.

Кроме подобных мыслей, которые хотя и носят постоянно приличный характер, все-таки стоят в связи с моим извращением, часто являлась мне мысль, внутренне связанная с ними, но уже грязная, с половым оттенком, о том, чтобы сделаться учителем и служащим у мальчика, похожего на меня. Какая-нибудь богатая семья берет меня – бедного студента – из милости к себе в дом. Моя обязанность учить сына их, ленивого, нахального мальчишку и целый день заниматься с ним. Я должен помогать ему одеваться и раздеваться, вообще прислуживать ему, выказывать безусловное «повиновение», даже если он из чувства злости предъявляет требования нелепые и позорные. «При нахальстве, непослушании или лени – побои». В этом случае, как и во всех подобных фантазиях, огромное значение в смысле возбуждения имел выбор определенных слов. Подчиненный должен был называть начальника «молодой человек». Последний, хотя бы он был моложе подчиненного, называл его «вшивый мальчишка», «навозная куча», «негодяй», «дурак», всячески дрессировал его, при всяком выговоре и пощечине заставлял его почтительно стоять или опускаться на колени. (Мысль о наказании стоянием на коленях, часто на железной заостренной решетке, являлась у меня при разных истязаниях.)

Вообще выражения «побои», «пощечины» и т. п., даже такие совершенно невинные названия, как «мальчишка», «паренек», «колени» и т. д., возбуждали меня, когда они стояли в какой-нибудь связи между собой. Настолько тесно соприкасались эти слова с моими сладострастными фантазиями.

И копролагния не щадила меня. Часто я представлял себе, что я во власти неуклюжего деревенского мальчишки, у которого я должен был лизать грязные ноги во время его послеобеденного сна. Когда ему это переставало нравиться, то я получал сильный удар в лицо. Мне доставляли удовольствие и плевки, и вообще в этом отношении я доходил до самых ужасных пределов, предоставлял мой рот и в качестве плевательницы, и в качестве сосуда для испражнений. Иногда я получал приказание вылизать мокроту с пола, за каковую честь я принужден был благодарить, что было связано еще с просьбой о дальнейших унижениях. Все эти проявления копролагнии, конечно, имели место и при садистской форме, однако я заметил, что в нормальном состоянии мокрота была мне настолько противна, что при заболевании бронхитом я не мог проглатывать своей мокроты. Рабы моей фантазии часто получали отвратительную пищу: картофельную шелуху, обглоданные кости и т. д. – и должны были спать на голой земле.

Должен обратить внимание на мое стремление к босоногим мальчикам. Так, например, мне очень нравилось представлять мальчишку-рабочего, одетого в истертые разорванные штаны, который под жестокими ударами должен был везти тачку через болото, причем то и дело падал; эта картина принадлежала к наиболее эффектным в моей грязной фантазии. Здесь я иногда даже переходил обычные пределы моего извращения. Я представил себе однажды, что этот мальчик делал усилия, у него отлетели пуговицы от штанов и обнажились половые части – единственный случай, где последние играли известную роль. Два раза я перешел даже к действию, покинул мысленные рамки. В первый раз я разделся и остался в одной рубашке и кальсонах, завернув их выше колен, бегал несколько секунд по комнате, стал на колени перед зеркалом и пустил струю мочи себе в лицо (!), причем я представил себе, что это делает другой мальчик, который после победы надо мной в драке заставил меня стать на колени, чтобы таким путем выказать свое величие и мое падение. Второй случай подобного рода имел место в прошлом году. Разделся я таким же образом и, находясь в лихорадочном состоянии, еле дыша, бил себя палкой по ягодицам с такой силой, что спустя восемь дней еще были заметны полосы и рубцы. И в этом случае я представлял себе, что меня наказывает за лень поставленный наблюдать за мной юноша. При осуществлении этой своей фантазии я испытывал только небольшую боль, не было никакого разочарования, наоборот – усиленное сладострастие, что противоречит большинству наблюдений из области мазохизма. Я прекратил удары только тогда, когда сильно устал. Во всяком случае, в этот день я был в особенно возбужденном состоянии: стояла сильная жара (25° по Реомюру в тени), я сильно нервничал, так как вечером мне предстояло испытание, к которому я считал себя не вполне подготовленным. Интересно то, что, несмотря на утомление, вызванное этим эксцессом, что обыкновенно препятствует умственной работе, я успешно выдержал испытание. Получилась характерная картина: при значительной физической слабости сверхчеловеческая энергия, сильная борьба между духом и телом.

О моем психическом состоянии до и после другого реального акта (истории с мочой) я, к сожалению, не помню достаточно точно.

Я уже упомянул, что напечатанные слова часто оказывали на меня возбуждающее действие; должен к этому прибавить, что такое же влияние оказывали картины и статуи.

Для примера могу указать, как в течение нескольких дней меня возбуждал портрет мальчиков. Изображены были два мальчика, один приблизительно 11, другой 14 лет, крепкие, в домашней одежде, в передниках, с напряженными, загоревшими обнаженными икрами, покрытыми легким пушком. Оба мальчика стояли в таком положении, как будто их во время оживленной игры в саду могучий окрик отца заставил остановиться; щечки у детей раскраснелись, у старшего мальчика было особенно печальное выражение лица. Об этих мальчиках я придумал длинную историю, в которой большую роль играла палка. Вряд ли на нормального человека картина могла оказать такое влияние. В театр я любил ходить особенно на такие представления, где были роли мальчиков, и каждый раз сердился, когда эти роли исполнялись девочками, что лишало меня полового наслаждения. Когда я в пьесе «Флаксман как воспитатель» увидел в роли школьника настоящего мальчика, мое восхищение не имело границ. Молодой артист играл прелестно. Резкое ослушание, смешанное с детским страхом, – этот конгломерат чувств, которые каждый ученик испытывает по отношению к директору и что дает себя знать в жесткости ответов, – были прекрасно переданы им и привели меня снова к онанизму.