Город, в котором... - Татьяна Набатникова

А жена твоя ядреная баба, живот упрочился мышцами от беспрестанных наклонений то над грядкой, то у корыта в бане, где она купает детей, притащив оберемок дров и подтопив каменку, — и после купания вымоет пол и полок, и разогнется, и рукавом отрет пот со лба, а спина крепкая, и ноги надежно держат ее вместе с грузом двух ведер воды на коромысле; и когда наконец наступает благодатный вечер, как сладко отпустить натрудившееся тело на волю, и окинуть праздным взглядом уютный дом, и подумать о том, что куры успокоились на насесте, огурцы и помидоры засолены и варенье наварено, а капусту рубить еще рано — в заморозки, она одна только и осталась на огороде налитыми белыми кочанами, и пару кочанов надо будет оставить стоять: вдруг заяц прибежит зимой погрызть и напетляет на белом снежном пухе следов — ребятишки выйдут утром, будут радоваться и гадать, кто был, а сейчас ребятишки вымыты, и Руслан щекочет Лерку, а она заливается своим брызгучим смехом в братниных руках, и, может, прав председатель-отец: не надо никакого водопровода и ванны, не надо ничего облегчать себе, а каждый день питать мышцы трудом, получая взамен торжественное чувство усталости и целесообразности жизни, и не знать бессонницы, и не тосковать больше по неисполнимой любви, потому что любовь исполнилась и сбылась, пропитав собою, как вездесущая влага дождя, все предметы твоего труда и соединившись в этих предметах с любовными руками хозяина; и в земле, разветвляясь корнями, она осуществилась и молчаливо теперь плодоносит вне тебя, вне твоего сердца, потому что и само твое сердце уже вышло из тебя и распространилось на весь близлежащий мир, и можно спокойно спать, не тревожась больше за свою любовь: она живет и растет без твоего участия, как растения твои на земле.

И возобновится жизнь в том покинутом уголке мира, где избушка с земляным полом и научный плакат на стене про устройство пчелиного организма. Снова будут бархатные пчелы носить мед и вверяться человеку. И беспечальный цыган будет пасти своего коня, и ничего-то ему от жизни не надо, только бы тепло, трава и петь.

И Нина перестанет наконец мучить Севу своим неутолимым спросом.

Соседка сказала: «Что такая бледная? Аж синяя. Вставай пораньше и выходи дышать самым первым воздухом». Странное лекарство — «первый воздух»? А может, верное. Живет в деревне полно необразованных людей — и каждый имеет необходимый ум, не худший, а может, и лучший, чем горожанин. Может быть, и все в природе обладает своей долей разума? Садовая земляника: она выпускает во все стороны свои отпрыски, стремясь захватить как можно больше жизненного пространства, и так увлекается от жадности, что может позабыть плодоносить, если вовремя не оборвать ей эти жадные побеги. «Чтобы так глупо вести себя, необходим «разум», не так ли?» — написала Нина мужу.

Посидела немного и отважилась:

«А что, Сева, а не переехать ли нам с тобой жить в деревню, а?»

Глава 10

И ТОГДА ОН…

Древние ошибались в том, что мир создан из четырех стихий: воды, земли, огня и воздуха. Мир создан из одного света. То есть из той материи, реликтовый вид которой заполняет пространство в форме света. Все остальное создано из того же самого, различаясь только собственной частотой колебания, или энергией. Алмаз и графит — одно и то же вещество, отличающееся только связанной в нем энергией. Все остальное — оно же. И правильно действовали алхимики, пытаясь получить золото из ртути путем нагревания. Любое вещество есть свет плюс еще некий импульс энергии. Многие видели, как светятся гнилушки: вещество, распадаясь, стремясь по всеобщему закону термодинамики занять более низкий энергетический уровень, обращается в свет. И звезды — это тела, распадающиеся в состояние праматерии — свет. Вселенная заполнена светом, готовым снова участвовать в строительстве мира.

Вопрос: откуда энергия на строительство? А мысль. Вон она и есть энергия. Зачем-то ведь царит на вершине пирамиды природы — ЖИВОЕ. Это то, что умеет хотеть и двигаться в соответствии со своим внутренним произволом, ничем не побужденное снаружи, недетерминируемое. Живое — это то, что обладает свободой; все в природе, кроме живого, включено в жесткую цепь причинно-следственных связей, а живое способно начинать от своей воли новую цепочку, которая будет виться веревочкой в бесконечность.

На верхушке живого — мысль. Психическая энергия, выделяющаяся при этом процессе, идет на строительство мира. Миф о Кроносе, пожирающем своих детей, затем рождающем новых, которыми вновь питается, — этот миф сбывается во всеобщем круговороте мировой энергии, высшая форма которой — энергия мысли — идет на пищу этому ненасытному богу. Она идет на усложнение структуры, на противодействие распаду, и лишь за счет нее природа живет в целости, не рассыпаясь в энтропийный прах, и минеральный мир держится только силами околонаходящегося живого. Жемчуг рассыпается в пыль (в свет), если его не носить, то есть лишить соприкосновения с живым телом.

Космос нуждается в психической энергии для своего строительства. Люди — это растения (или плоды…), которые космос выращивает, чтобы выжать из них сок этой драгоценной энергии. Люди, неспособные вырабатывать этот сок честным способом творческого возбуждения мысли (или уклоняющиеся от исполнения этого долга), превращаются природой в алкоголиков и наркоманов, чтобы с помощью химических средств приводить психику в возбужденное состояние — и быстро-быстро выжать энергию из них и оставшийся жмых выплюнуть — вон они под заборами и в канавах. А сумасшедшие и эпилептики, юродивые — они недаром слыли избранниками богов, — они не годились для использования в общественном производстве, но плодотворнее других служили своему назначению в круговороте мировых сил. Ибо человек есть «раб божий».

Все это Сева Пшеничников написал в подробности, снабдил схемами и формулами и отослал в Москву в институт философии на предмет изучения и извлечения выводов.

Мысль его по окончании этой работы не остановилась. Продолжала алмазным буром ввинчиваться в хаотический грунт действительности, извлекая новые подтверждения.

А может, сон — это то специальное состояние человека, в котором он подвергается вытяжке — пункции — психической энергии, и недаром мозг его в моменты сновидений вырабатывает наркотики…)

Сева не отключался даже во сне. Да сна у него как такового и не стало — так, западение в небольшой обморок. Чуть из него воспрянет — опять шевелятся шарики в голове. Это шло уже помимо воли. Он не мог вмешаться в это. Включался сам по себе моторчик и жужжал, а Сева со стороны и почти с ужасом внимал происходящему в его голове, не имея власти. Был кожухом, а этот перпетуум-мобиле жужжал в нем, безостановочно производя пищу для Кроноса.

Иногда Сева уставал от гудения этого вмонтированного моторчика и тоскливо озирался по сторонам, как подопытное животное, которому в мозг вживлены электроды — и торчат. Он сам был себе и подопытным животным, и экспериментатором. Он покорно заносил на бумагу все выводы, какие производил в его башке этот подлый перпетуум.

Все, что ни рождалось в его мысли, все в аккурат ложилось добавочным подтверждением его основной догадки со светом. Так бывает, когда едешь на мотоцикле и смотришь вперед на асфальт: все крупинки асфальтового покрытия сбегаются правильно организованными лучами к той точке, на которую устремлен взгляд. И центральная эта точка мчится вперед, втягивая в себя лучики трещин и крупинок асфальта, как магнит, ориентирующий стальные опилки.

Возможно, все идеи людей равноправны перед истиной, любой из догадок мир подчинится, как отец, играя, поддается в борьбе малышу.

Сева все свое время посвящал труду (или наслаждению) мысли. Как только уехала в деревню Нина с детьми, он убрал квартиру, навел чистоту, распихал по шкафам лишние вещи — стало пусто, чисто — благотворно. Никто теперь не мог повредить ему, никто не мог войти и оборвать мысль, когда она, как альпинист, едва-едва зацепилась носком ботинка за неощутимый уступчик, дышать перестал — трах-бах, «ты не видел, где Руслановы носки? Куда же подевались?». Все, мысль уже не нужна. Не только сама сорвалась, но и зацепочка ее отломилась, не нащупать теперь.

И вот наконец один! Ну, не считая работы. Илья Никитич остался единственным человеком, с кем Севе еще приходилось перемолвиться.

— Нужна единая, всеобщая модель природы. Одно, что объяснило бы все. Ну, как ИНЬ и ЯН у китайцев, только на научном уровне.

Илья Никитич согласно и равнодушно кивал. Он больше не возжигался от этого огня. Сперва — с появлением Севы — он оживился было, как догоревший костер с дуновением ветерка, но — все. Погас и дальше пребывал остуженный.

Порядок, наведенный Севой дома, никем не нарушался. Ни разбросанных вещей, ни сора — и надобность в уборке отпала. Изредка пыль стереть. И Сева неделями жил среди предметов, к которым у него не было нужды прикасаться. Предметы не шевелились, и от забвения закоснели, как тела старых людей от неподвижности. Стоячая вода загнивает, а шевелящаяся нет. С предметами то же. Сева наблюдал за этим превращением вещей. Он вставал по утрам, и каждое утро все с большим содроганием оглядывал жилище. Оно мертвело и холодело. Правильно: не соприкасается с живым, с удовлетворением отмечал Сева.