Девятный Спас - Анатолий Брусникин

Напоследок Илья попросил друга некую грамотку написать — сам-то буквенной премудрости не научился.

Приятели так легко расстались ещё и потому, что у каждого на уме было своё. У Никитина дорога и новая жизнь. Илье же хотелось тишины, Митьша своими разговорами отвлекал его от главного. А главное у Ильши ныне было одно: сидеть возле Василисы и смотреть, как она спит.

Пророчество странного отрока он давно уже истолковал по-иному, чем вначале. «Небо проснётся» — это когда весной птицы с юга прилетят. Пробудится земля-матушка от зимней спячки — очнётся и Василиса.

Сам придумал, сам свято поверил, и сразу стало спокойно.

Илья вдумчиво и основательно приготовился к зимованию вдвоём со своей маленькой гостьей. Что надо припас, что надо починил-наладил.

И наступила зима. Не похожая на другие и в Ильшиной жизни, наверно, самая из всех счастливая.

Жил он, как в сказке — верным стражем при Спящей Красавице. Хрустального гроба, правда, взять было неоткуда, но он украсил ложе шкурами и пахучими еловыми ветками. Получилось тоже красно. Он мог часами любоваться, как у Василисы на шее подрагивает тонкая жилка, как приоткрываются и шепчут нечто беззвучное губы.

Раз в день, приподняв спящей голову, он поил её крепким отваром, Бабинькиного сочинения. Девочка послушно глотала, не открывая глаз. Малое время спустя по нежной коже разливался румянец.

Когда надо, Илья ей ноготки обрезал. Само собой, обмывал-обтирал. Что от обычных людей нечистота, в Василисе ему грязью не казалось. А больше всего любил ей волосы гребнем расчёсывать. За зиму они отросли вершка на два.

Никогда б она не кончалась, та зима. Всё бы жил в лесу с заколдованной царевной, никому бы её не отдал.

Но однажды утром выкатился из избы, чтоб свежей рыбы взять — с крыши капель, снег в проталинах, и в небе грачи кричат. Весна!

Стал Илья ждать, что дорогая гостья не сегодня-завтра проснётся. Боялся, что очнётся без него и напугается, поэтому не отходил от ложа ни днём, ни ночью. Но неделя шла за неделей, а колдовские чары не спадали.

Уж и снег сошёл, и река унесла прочь ломаные льдины, все птицы давно вернулись.

И тогда проклял себя Илья за своекорыстие и глупое доверие к словам полоумного мальчишки.

Что же он, медведь берложный, натворил! Надо было хворую девочку к лекарю везти. Чтоб отворил кровь по всей науке, врачевал по книгам! На то их, лекарей, и учат. Ныне же, после четырех месяцев забытья, сиротку, поди, и немец-дохтур не подымет! Ай, беда, беда!

В половине апреля поручика Зеркалова неотложно вызвал к себе князь-кесарь. Стрелецкий розыск давно закончился, никакого важного дела Автоном Львович на ту пору не вёл, ну и затревожился. Что за срочность? Начальник Преображенского приказа был одним из очень немногих людей, кто вызывал в Зеркалове если не робость, то во всяком случае сильную опаску. Ход мыслей князя Ромодановского был тёмен, нрав крут, а решения подчас неожиданны. Своих помощников, даже самых доверенных, Фёдор Юрьевич любил держать в напряжении, или, как он говорил, «на цыпках».

В головной терем Автоном вошёл браво, грудь вперёд, плечи в стороны. Сабля на подхвате, шпоры лихо звенят. Всем своим видом являл: готов ради государевой службы хоть в огонь, хоть в воду.

— Не звени, сядь, — поморщился князь на такое шумство.

В каморе у него было сумрачно — могущественный человек не любил яркого света. Одутловатый, в мягкой шапочке на коротко стриженной голове, он устало сидел у стола, потягивая из ковша. Всякому в приказе было известно, что воды Фёдор Юрьевич не пьёт, только ренское. Кувшина по четыре за день выдувает. Уже много лет никто не видал его ни вовсе трезвым, ни сильно пьяным, он вечно пребывал где-то посерёдке. И расположение духа тоже колебалось в нешироких пределах — от злобно-глумливого до ехидно-насмешливого. Должно быть, на страшной своей службе он слишком хорошо познал человеческую природу во всей её мерзости и смрадности, иной же стороны, небесной, узнать ему было неоткуда. Оттого на мятом, вислоусом лице навечно застыла брезгливая мина, до недавнего времени прикрытая окладистой боярской бородой. Но государь собственными рученьками отстриг доверенному министру сие мужественное украшение, и лицо первейшего душегуба России открылось взорам во всём своём зверообразии.

Глаза из-за припухших век смотрели на поручика весело и недобро.

— Эге-ге-е-е, — протянул Ромодановский тоном, от которого у Автонома внутри всё поджалось, и нацепил на нос серебряные очки. — Сего двести восьмого года октября двадцать шестого дня подавал ты, приказной поручик Автоном Зеркалов, чрез меня великому государю челобитную, чтобы сельцо Сагдеево, вотчину помершего Матвея Минина сына Милославского, твоего свойственника, за неоставлением у него потомства, отписать на тебя, Зеркалова, за твою нуждишку и ради государевой службы старания.

Зеркалов сглотнул. Решения по этому вопросу он ждал давно. Заполучить бы Сагдеево — и можно приступать к поискам. Неужто решилось?

Князь, мучитель, задумчиво пожевал ус — будто взвешивал.

— Что ж, рвения ты явил немало. Милославское семя, какое ещё оставалось, подскрёб до донышка. Верно и то, что покойному сагдеевскому владельцу ты шурин. А дочка, которая наследница, без следа пропала, так?

— Сгинула, князь батюшка, — подтвердил Автоном. — Как родитель её от удара помер, напугалась очень, в лес сбежала. А там волки, медведи. Зимой охотники в лесу косточки нашли.

— Ну да, ну да… Косточки… Коли так, оно, конечно. Твоё должно быть Сагдеево.

Лицо поручика утратило обычное выражение хмурой сосредоточенности — просияло. Он пал на колени:

— Фёдор Юрьич! Отслужу! Крови, жизни своей…

Ромодановский, однако, поднял руку: помолчи.

— Тут только вот что… Ныне на рассвете в государевом селе Воздвиженском, что по Троицкой дороге, к приказной избе неведомо кем подброшена отроковица. В бесчувствии, сама укутана в медвежью шкуру, а при отроковице грамотка.

Взял со стола листок серой бумаги, прочёл: «Се благородная княжна Василиса Матвеева дочь Милославская, схищенная татями и невозвратно в сомлении чувств пребывающа». Что скажешь, Автоном?

— Не может того быть! Как это — «невозвратно в сомлении»? С осени? Дозволь на грамотку посмотреть, твоя милость.

— На, смотри.

Зеркалов впился глазами в строчки.

— Тати этак не сумеют. А и приказные тож по-другому буквицы выводят. Дворянской рукой писано!

— Дворяне тоже татями бывают. — Князь-кесарь прихлебнул из ковша, усмешливо разглядывая поручика. — Но проверить надо, верно ль, что отроковица — пропавшая княжна. Её привезли сюда, в телеге лежит. Вот я и подумал, кому как не тебе опознать — она иль не она.