Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин

— Отъ delirium tremens? — вставилъ Ермолаевъ.

— Именно. Всѣ стадіи прошли мы вкупѣ. И теперь вотъ мнѣ какъ вольготно здѣсь прохлаждаться. Меня отсюда никакимъ куревомъ не выкуришь.

— Будто-бы, — отозвался Карповъ.

— Куда-же я пойду? — спросилъ Бубликовъ. — Зачѣмъ покину сіе убѣжище? Пустаго мѣста искать! Вотъ и хорошій человѣкъ ко мнѣ зайдетъ. Такъ ли, Антонъ?

— А ты спроси ка, — откликнулся Ермолаевъ, указывая на Карпова: — какимъ прельщеніемъ онъ насъ прельщать хочетъ?

— Хлѣбнымъ виномъ, что-ли? Такъ начальство воспрещаетъ въ храминѣ сей вливать въ утробу свою что-либо, исходящее не изъ латинской кухни.

— Журналъ затѣваетъ!

— Взаправду? — спросилъ Бубликовъ, обращаясь къ Карпову.

— Взаправду, — подтвердилъ тотъ. — Мы вотъ къ вамъ и пріѣхали потолковать…

— Ну, это вы врете, баринъ, — перебилъ Ермолаевъ: — мы къ Бубликову ѣхали вовсе не за тѣмъ. Я думалъ, что онъ еще на первомъ взводѣ…

— А такъ какъ онъ здоровъ, — вскричалъ Карповъ — то почему же намъ не сотворить совѣтъ?

— Сотворимъ, — согласился Бубликовъ: — я этому препятствовать не буду. Други мои милые, мнѣ теперича весь вертоградъ россійской словестности представляется въ аллегорическомъ видѣ. Все идетъ къ тому, чтобъ эту самую аллегорію разыграть какъ можно поуморнѣе. Поэтому, напослѣдяхъ — дерзай! Деньжопки-ли у тебя завелись, просаживай ихъ, не мудрствуя лукаво, во славу россійской словесности. Что изъ этого выйдетъ — намъ все единственно, мы за это отвѣчать не будемъ. Такъ-ли я говорю, милый человѣкъ?

Послѣдній вопросъ относился къ Карпову.

— Да ужь не отложить-ли намъ, въ самомъ дѣлѣ, до другаго раза бесѣду о журналѣ?

Ему сдѣлалось вдругъ неловко, и опять расхолаживающія мысли, какія бродили у него въ головѣ дорогой, начали его безпокоить.

— Зачѣмъ откладывать? — засинѣлъ Бубликовъ: — я въ аллегорическомъ вкусѣ выражаюсь; но въ немъ-то и заключается главный сурьезъ. Вы Антона не слушайте. Онъ теперь предается злѣйшему грѣху: унынію и самогрызенію; а все оттого, что пить разучился.

— Это точно, — подтвердилъ Ермолаевъ.

— Не слушайте вы его, милый человѣкъ, а слушайте собственнаго наитія. Въ васъ молодость дѣйствуетъ, хоша, быть можетъ, вы и считаете себя уже трепаннымъ жизнью!

Идите напроломъ. Раздобудетесь презрѣннаго металла — всаживайте его въ журналъ. Все веселѣе. Тотъ же Антонъ воспрянетъ духомъ и начнетъ такіе артикулы отмахивать, что тѣнь самого Аполлона предстанетъ живою предъ нашими духовными очесами…

Бубликовъ еще долго болталъ. Карповъ почти не слушалъ его. Ермолаевъ не мѣнялъ своего хмураго выраженія. Трое больныхъ проснулись, но не встали съ своихъ кроватей.

— Ба чемъ же стоять? — спросилъ Бубликовъ. — Коли дѣло дѣлать, такъ я здѣсь начну строчить, но для этого нужна смазка. Капиталы имѣются ли у васъ въ настоящую хоть бы минуту?

На этотъ вопросъ Карповъ отвѣтилъ.

— Деньги только обѣщаны.

— Такъ вы, милый человѣкъ, спервоначалу заполучите ихъ и въ наискорѣишемъ времени. Антона я знаю: онъ все благородствомъ чувствъ хочетъ взять, а жрать ему не на что. Оттого онъ и самую эту меланхолію на себя напущаетъ. А нашему брату радужную ассигнацію покажи — ну, и прольется елей, не по любостяжанію, а потому, что мозгами только и можно двигать, когда есть на что манжакать. А я еще экономію здѣсь сдѣлаю, просижу недѣлекъ шесть на пищѣ святаго Антонія.

— Это онъ дѣло говоритъ, — отозвался, наконецъ, Ермолаевъ. — Что безъ пути мы лясы-то точить станемъ. Доставайте денегъ, а тогда и разговоръ пойдетъ. А ты, Бубликовъ, хотя и вылечился — говоришь, а все-же ни съ чѣмъ несообразное болтаешь. Я хотѣлъ у тебя душу отвести, а на меня еще пущее уныніе напало. Едемте, Карповъ.

— Погоди, чайкомъ побалуемся, — удерживалъ Бубликовъ: — и съ архіерейскими сливками.

— На что ты ихъ купишь-то?

— А издатель-то на что?

А у будущаго «издателя» лежала въ портмоне синяя ассигнація.

— Не хочу я чаю. Ѣдемте, Карповъ, — торопилъ Ермолаевъ.

— Какъ же, издатель, — остановилъ Карпова Бубликовъ: — на счетъ презрѣннаго металла?

— Да вотъ заѣду надняхъ, — отвѣтилъ Карповъ нѣсколько даже сконфуженно.

— А теперь-бы малую толику…

— Теперь я самъ на экваторѣ.

— Ну, такъ за вами будетъ!…

Очутившись опять на пролеткѣ возлѣ Ермолаева, Карповъ расхохотался.

— Экъ васъ разбираетъ. — вскричалъ Ермолаевъ.

— Высокій комизмъ! ха, ха, ха! — разражался Карповъ.

— Въ чемъ?

— Да вотъ во всемъ, что мы продѣлывали.

— Что-жь тутъ смѣшнаго? Навѣстили страждущаго.

— Высокій комизмъ! Тысячу разъ вы правы, Антонъ Антонычъ: все это блажь и ничего больше. Съ какого чорта я журналъ затѣвалъ? Умирать надо…

— Ну, это позвольте, — перебилъ Ермолаевъ. — Бубликова-то я хоть и обругалъ, а вѣдь онъ дѣло, въ сущности, говорилъ. Коли есть такія шальныя деньги, отчего же ихъ и не всадить. Знаете что, Карповъ? Во мнѣ накопилась особая такая злость и ей надо вылиться. Будемте отрицать; это гораздо забористѣе, чѣмъ подыскивать художественныя красоты.

— Антонъ Антонычъ, что вы! Ужь коли вы приметесь отрицать, такъ кому же придется полагать?… Нѣтъ, воля ваша, все это область высокаго комизма. Мы всѣ бродимъ, какъ мухи, опившіяся зелья; встряхнуть бы насъ чѣмъ-нибудь или въ самомъ дѣлѣ етереть съ лица земли. Воину, что-ли, хорошенькую…

— Стой! — крикнулъ Ермолаевъ. — Зайдемте водки выпить.

Извощикъ остановился у гостиницы «Шухардина».

— Геніальная мысль, Антонъ Антонычъ. На это у меня финансовъ хватитъ.

Они вошли въ гостиницу и выцили у буфета по двѣ рюмки водки. Но дальше пути не продолжали, а присѣли къ столу и велѣли подать себѣ три бутылки пива.

Антонъ Антоновичъ, находившійся передъ тѣмъ въ періодѣ трезвости по абсолютному безденежью, очень скоро захмѣлѣлъ, и Карпову пришлось отвезти его домой въ сумеркахъ и сдать кухаркѣ.

Когда онъ вышелъ на улицу и весь день, проведенный съ будущими его «сотрудниками», прошелъ передъ нимъ, ему стало такъ тошно, что онъ искренно пожалѣлъ зачѣмъ не напился такъ-же, какъ Ермолаевъ.

И все его литературное дилетантство представилось ему въ жалкомъ видѣ. Онъ изумился, съ какими людьми могъ дѣлить свои художественные идеалы, толковать по цѣлымъ ночамъ, ожидать отъ нихъ новаго слова. Карповъ почувствовалъ вдругъ, что онъ постарѣлъ на нѣсколько лѣтъ. Не больше, какъ пять мѣсяцевъ тому назадъ, онъ могъ, лежа у себя на кушеткѣ, проникаться необходимостью эстетическаго органа, гдѣ-бы каждая художественная вещь была разобрана до тонкости; ему казалось тогда, что онъ имѣетъ подъ рукой такихъ цѣновщиковъ прекраснаго… И вотъ теперь Ермолаевы и Бубликовы наводятъ на него истерическій смѣхъ и вся его затѣя принимаетъ въ его глазах видъ глупой мистификаціи.

Но ему не хотѣлось идти домой къ Николаичу и признаваться, что никакихъ денегъ ему не надо, что ничего онъ создать не можетъ, что на него напала тоска без-

дѣлья и шутовства. Напротивъ, онъ рѣшилъ