Картежник и бретер, игрок и дуэлянт - Борис Васильев

* * *

-...подобные беседы не входят в обязанности ротного командира, Олексин.

- А в обязанности приличного человека?

- Вы прежде всего - офицер!

- Я прежде всего - человек чести, подполковник. Не знаю, чему учат остзейских баронов, но потомственных русских дворян учат именно этому.

Разозлился я, признаться, почему и брякнул об остзейских баронах, хотя и не был уверен, что мой дознаватель - из их племени. Но оказалось, попал в точку. Покраснел подполковник, блеснул бледными глазками:

- Вспомним еще, как наши предки на льду Чудского озера друг друга колошматили?

- Ну, положим, - улыбнулся я, - это мои предки ваших колошматили, подполковник.

- Пустопорожний спор, Олексин, - сказал мой визави, сдерживая раздражение. - Отвечайте мне четко: вы вели с солдатами беседы о том, что они - вольные люди?

- Вольные лучше сражаются. Разве не так?

- Не уходите от ответа!

- Ну вел, вел. Мало того, считал и продолжаю считать эти беседы боевой подготовкой вверенной мне роты. И ничего противуправного в них не усматриваю.

- Так и запишем, - обрадовался он. - Не возражаете?

- Не возражаю.

Он пером скрипел, а я думал. Думал, куда же "Андрей Шенье"-то подевался? Вместе с Пушкиным?..

- Ознакомьтесь.

И бумагу передо мной положил. Я прочел, пожал плечами.

- Согласны? Тогда внизу прошу написать: "С моих слов записано правильно". И расписаться.

И это было новым. До сей поры мне дознавательных листов не показывали и подписи под ними не требовали. Я написал то, о чем он просил, и поставил свою закорючку.

- Вот и отлично. Можете идти.

- Куда?

- Крыс дрессировать.

(Надпись на полях. Другими чернилами: ...Уж позднее, позднее, много позднее узнал я, что Государь прекратил мышиную эту возню вокруг Пушкина. Что лично принял его, долго беседовал, простил все прегрешения. Что милостиво вызвался быть его цензором, вернул из ссылки и повелел служить отныне при Дворе. И "Дело" жандармское развалилось. Развалилось, но остался свидетель, от которого Бенкендорфу необходимо было избавиться во что бы то ни стало.

Свидетелем был я.)

Свеча десятая

И вновь я в своем каземате. Вновь - обязательные версты от двери до окошка, Библия, кашель, щи дважды в день и вполне дисциплинированные крысы. На подкормку приходят строго по команде, когда постучу. А потом - по норам, и не видно их. До следующего моего приглашения.

...Не бойтесь одиночества, дети мои. Весь мир одиночество самым тяжким наказанием полагает, и для очень многих оно и впрямь ужасно. Но надо себя преодолеть, тогда оно из наказания способно превратиться в самоуглубление. Высшую форму существования самодостаточной личности. Вспомните древних философов, святых отшельников, мудрых монахов-затворников. Если ты умеешь размышлять, сам себе вопросы задавать и отвечать на них, спорить сам с собой, а в спорах сих новые истины открывать, ты - самодостаточен, и никакой каменный мешок тебе не страшен. Одиночество снаружи куда легче одиночества внутри, если душа твоя научена трудиться...

Странно, но, думая обо всем, что только в голову приходило, я ни разу не только не задумался о последнем свидании со своим дознавателем, но и вообще не вспоминал о нем. Его высокопревосходительство генерал Бенкендорф настолько прочно вбил в меня два основных вопроса, на которые ждал ответов, что все остальное представлялось мне лишь отвлекающим или, наоборот, побудительным маневром, чтобы подтолкнуть меня к этим ответам. Своего рода шенкелями представлялось, посылающими меня на двойной прыжок. Вот почему я напрочь выбросил из головы послед-ний допрос, а заодно и свою собственную подпись, впервые с меня востребованную.

...Я размышлял о личности. Не о ее влиянии на историю или там общество, а на ее зарождение, становление, рост и осознание самою себя таковой. То ли потому, что я возгордился, ощутив в себе зачатки ее, то ли из-за душою расслышанных слов отца поняв вдруг, что я есть не просто говорящее, кое-как соображающее и даже немного размышляющее двуногое животное со вложенной в меня душою Божией, а некое звено между прошлым и будущим. Меж дедами и внуками, меж "Я" и "МЫ": семья, род, клан, если угодно. А поняв это, понял и то, что коли звено я, то, стало быть, должен, обязан пред прошлым и будущим быть крепким, прочным и - без единого ржавого пятнышка. Ни внутри, ни снаружи.

Вероятно, в этом и заключено содержание чести. Не внешней, не для показа другим, а безупречной прежде всего для цепочки рода собственного. Для всех предков и всех правнуков, ибо тем я умножаю общую копилку внутренней силы рода своего, а не заимствую из нее на потребу дня сегодняшнего. Признаю, путано излагаю, но сейчас, сейчас соображу.

Солдаты любят говорить, что-де "на миру и смерть красна". Они - крестьяне, и мир для них - община. Дворянин так никогда не скажет, поскольку "красота" гибели ни-сколько не уменьшается для него и при гибели в одиночестве, один на один с врагом. Например, на дуэли. Почему такое различие в оценке собственного достоинства? Не потому ли, что дворянин никогда не бывает сам с собой наедине? Он обладает исторической памятью, коли родители не поленились вложить ее ему в детстве. Крестьянин лишен этого: далее деда он вряд ли кого помнит. Да и нет нужды у него запоминать их, потому что они делали то же самое, что делает он: трудились на господской ниве до седьмого пота.

Историческая память - основа доблести потомков. Родник чести их, достоинства, гордости и отваги. И если мужик в силу каторжного однообразия труда своего лишен возможности черпать из прошлого примеры особого служения Отечеству, то дворянин не только имеет такую возможность, но и обязан приумножать ее всю свою жизнь для передачи детям своим и внукам своим очищенного и углубленного им лично источника родовых традиций и примеров. А на это способна только личность.

Так что же тогда такое - личность?

Личность есть человек, внутренне, душою своею осознавший себя как звено истории рода своего, а следовательно, и Отечества в целом.

Вот о чем размышлял я в каземате Петропавловской крепости. Размышлял путано и непоследовательно после странного допроса с подписью допросного листа. И записал тоже путано и непоследовательно, потому что не дано мне способности ясно излагать мысли свои. Ни в беседах, ни на бумаге тем паче. Это в уме они ладно складываются, а в яви - прощения прошу. И нить рвется, и слов не хватает. Ну, уж как есть, дети мои...

А так - в действительности, не в раздумьях - ничего не происходило, пока ручьи не потекли. Но зажурчали ручьи - и распахнулись двери каземата.

- Собирайте вещи, Олексин.

- Куда?

- Куда повезут.

"Сибирь!.. - почему-то билось у меня в голове, пока собирал я свой скромный скарб. - Сибирь..."