Цицерон. Между Сциллой и Харибдой - Анатолий Гаврилович Ильяхов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Продолжая речь защитника Лигария, Цицерон заговорил о милосердии, как о самом прекрасном из всех чувств, дарованных человеку. О милосердии, противоположном жестокости, самом прекрасном из всего, чем наделен Цезарь. А если Туберон против этого чувства, он ставит себя не только против бывшего товарища по лагерю, но ещё против Цезаря.
– Туберон, ты задумал отвратить Цезаря, победоносного триумфатора и хранителя мира в Риме, от пути сострадания?
Адвокат призывал прекратить преследование униженных проскрипциями изгнанников, проявить снисхождение и милосердие. Он повернулся к Цезарю, сидевшему на председательском месте:
– Уважаемый суд, остаётся одна надежда – на вашу доброту и милосердие. Но если жажда крови, обуявшая в последнее время римлян, успела ожесточить, озлобить и ваши сердца, в таком случае Рим погиб, и тогда лучше нам жить среди зверей, чем среди людей, не доступных чувству сострадания!
Он продолжал с неутомимым убеждением, что римский народ, некогда известный крайним снисхождением к врагам, в настоящее время одержим жестокостью по отношению к своим гражданам. Этому пора положить конец, ибо таким ужасным образом нетрудно истребить всё гражданское общество.
– Посмотрите, как милосердные боги спасают людей. Вы скажете: «На то они и боги!» Отроду люди не бывают ближе к богам, чем когда спасают других. Самое завидное, Цезарь, в твоей судьбе то, что ты можешь спасти людей, а самое прекрасное – в твоём характере, который хочет этого. Прошу тебя, прости вчерашнего врага, и это станет величайшим поступком, который затмит любой твой триумф, ведь ты протянешь руку поверженному врагу.
Во время речи Цицерон испытывал обычную в таких случаях взволнованность. Затем понял, что захватил внимание слушателей «игрой на душах»; он наблюдал слёзы людей, слышал аплодисменты во время речи – всё было на пользу, как птице крылья для полёта. В это время Цезарь часто менялся в лице, выдавая свои чувства. Сейчас он вздрогнул и замер в замешательстве. Ему ничего не оставалось, как оправдать Лигария…
Сегодня Марк Цицерон вновь уходил с Форума победителем. На другой день римляне переписывали друг у друга «Речь в защиту Лигария», копировали для себя и друзей, торговцы издавали, но все читали и обсуждали, во всеуслышание прославляя человека, сумевшего смягчить сердце могущественного диктатора.
У Цицерона были ещё выигранные процессы и снова читались в римских домах оправдательные речи «За Марцелла» и «За Дейотара»: последнего обвиняли в подготовке покушения на Цезаря. И каждый раз защитник призывал к милосердию, настаивал на том, что такой акт является ценностью не только у граждан Рима – ведь милосердие в греческой философии считается добродетелью, присущей «царственной душе». Цицерон ухитрялся «обожествлять» Цезаря, не вызывая недовольства римлян, лишь намекая, что диктатор «поднялся выше людей и их страстей». Ради этих слов Цезарь, видимо, терпел оратора и не отпускал его далеко от себя.
Каникулы в Тускулане
Оправдательные судебные решения по делам изгнанников непременно добавляли Марку Цицерону славы и почёта. Диктатор Рима Гай Юлий Цезарь уважал его, прислушивался к советам, просьбам и высказываниям. Особый случай произошёл на заседании в Сенате, когда Цезарь предложил восстановить поверженные статуи Помпея; по всей Италии их разрушили цезарианцы в дни гражданского противостояния, как и памятные доски военных заслуг полководца. Нашлось немало сенаторов, кто возражал, а Цицерон поспешил похвалить:
– Цезарь, вернув статуи Помпея, ты водрузил свои собственные.
Марк начал чувствовать раздражение – от него все что-то требовали, просили, на чём-то настаивали, не оставляя времени для личных дел. Досаждали толпы малознакомых и вовсе незнакомых людей, пришедших в дом, чтобы пожелать доброго утра. Почти с каждым он вынужден был говорить, обнадёжить, обласкать. После завтрака показывался на Форуме, шёл в Сенат, где общался с сенаторами, участвовал в заседаниях – и повсюду его отвлекали от собственных дел. Возвращался домой, а там ждали друзья, пожелавшие с ним отобедать, обменяться новостями и поругать власть, в то время как он собирался заняться подготовкой речи к предстоящему судебному процессу, переговорить со свидетелями, и прочее…
Своими сомнениями в полезности обществу он поделился с Помпонием Аттиком:
– Среди непроглядного мрака и развалин республики, когда мои знания и речи оказались в общественных делах лишними, я не желаю предаваться чуждой мне праздности, не предаюсь скорби, которой противлюсь. Для этого я предпочту вдали от суетного Рима заняться полезными науками и литературой.
Он заявил другу, что вдали от Рима хочет подумать, как возродить «союз первых людей Рима», способных воссоздать могущество почти утраченного государства. Чтобы этим заняться, ему понадобится уединение, какое Марк находил только в окружении природы, в библиотечной тиши среди любимых книг.
Цицерон выбрал для себя надёжное убежище на тускуланской вилле, чтобы не привлекать излишнего внимания соседей и шпионов Цезаря. Ведь диктатор, оставляя Рим, всегда поручал Марку Антонию приглядывать за Цицероном, чтобы не исчез в неизвестном направлении.
* * *
На вилле в Тускулане Марк наслаждался интеллектуальным трудом, и климат не располагал к безделью. Удивительно, но он привык вставать вместе с прохладным рассветом, садился за написание нескольких писем при свете висячей лампы – подарок брата. Днём в основном занимался чтением книг, записывал интересные мысли, которые могли пригодиться в судебных речах. Дышалось свободно от воздуха, напоенного ароматом цветов, в перерывах наслаждался великолепным видом на долину…
В счастливой безмятежности текли дни, дававшие ощущение благостного наслаждения, далекого от опасной суетности огромного города-монстра.
Из-за болезненных желудочных колик, появлявшихся в последнее время, по совету лекаря постепенно начал голодать, лучше сказать, воздерживался в еде и напитках. На первых порах приходилось тяжело, дальше стало проще. Со временем Марк уже смотреть не мог на то, до чего прежде был охоч – а обходиться без того, чего не хочется, ничуть не трудно.
С того времени как Марк присмотрел в Тускулане старенькую виллу, он заметно её преобразил. Все годы украшал, не считаясь со средствами. Переделал дом, сделав удобным для отдыха и творчества. Вокруг устроил рощи и сады, напоминавшие академию в Афинах, с помещениями для атлетических занятий – гимнасием и палестрой, хотя сам ими не пользовался. Словно в Греции, вдоль аллей и колоннад расставил статуи и барельефы; в прежние приезды по аллеям прогуливался с друзьями и чувствовал себя Аристотелем среди учеников. Это необыкновенно вдохновляло на творческий труд – чтение и сочинительство. Отсюда главной гордостью Марка представлялась библиотека с бесценными рукописями греческих учёных и мудрецов.
Разместившись на вилле, Марк в первый же день отправил с посыльным письмо Помпонию Аттику в Рим: «…Не подумай, что я здесь обжираюсь жирными устрицами из Лукринского озера. Но если хочешь знать, я действительно обжираюсь… собственной библиотекой… Науки утешают и воскрешают меня. И я предпочитаю сидеть здесь в твоём маленьком кресле под статуей Аристотеля, чем в их курульном кресле…»
Время в Тускулане текло размеренно и удивительно полезно. За год Цицерон сочинил здесь несколько философских трудов, среди которых ценил «Похвальное слово Катону» и диалог «Гортензий» – историю римского красноречия, нацеленную на изучение римской философской мысли. Как только панегирик «Катон» появился в издательских лавках, он
