Два Парижа - Владимир Рудинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внутренне я сознавал, что надо что-то противопоставить этому гнету, этому жгучему чувству тоски и стыда, но тщетно я пытался вызвать в душе что-либо светлое. Борьба с большевизмом? Научная работа? Всё казалось таким ничтожным и суетным…
Пока одна мысль не рассеяла сумерки волной света и тепла. Марина! Ее образ в эту минуту вдруг встал передо мною, еще более лучезарный, чем всегда. Жить, чтобы снова увидеть ее. Чтобы вновь взглянуть в эти волшебные глаза, греющие сердце своей детской веселостью, своим доверием к жизни.
Я оторвал мое тело от пола, приподнялся на локтях, поднимая навалившуюся на грудь ледяную глыбу, вступая в роковой бой, но готовый сопротивляться до конца… Дверь вдруг распахнулась, и за нею я увидел старушку-консьержку и монаха в одежде кармелита с бледным решительным лицом. За ним, на заднем плане, я смутно различал двух молодых ребят в рабочих блузах с разинутыми от испуга ртами.
– Вот, вот смотрите сами, отец Франсуа! Вот что он тут выделывал! – возбужденно говорила старуха.
Собравши силы, я передвинулся ближе к выходу и рывком поднялся на ноги. Должно быть, я пошатнулся, так как один из парней мягко поддержал меня под руку.
Глаза монаха были с ужасом и отвращением обращены в центр комнаты.
– Света! – сказал он тоном приказа. – Больше света!
Второй рабочий включил большой прожектор, который держал в руках. Яркий электрический луч прорезал душную атмосферу, туман, заплясал, разрежаясь, разрываясь на тонкие волокна, превращаясь в прозрачный дым, но как бы продолжая жить.
Кармелит достал из-под рясы кропило и плеснул внутрь помещения, повторяя слова заклятия. Прошло, должно быть, несколько минут; только его бормотание нарушало тишину.
Лишь одна спираль продолжала теперь конвульсивно свиваться и развиваться, отступив в дальний угол. Мерной, твердой поступью монах двинулся туда. Но на мгновение он будто поколебался.
– Господь не хочет смерти грешника… – прошептали его уста. – Но сказано: отойди от меня, сатана…
Движением Распятия, он рассеял туманную спираль. Потом, повернувшись к рабочим, он дал им знак рукой, и в мгновение ока они кинулись сдирать штукатурку со стен, так что в две-три минуты комната была засыпана известкой, и белая пыль от нее наполнила всё от пола до потолка.
Я видел еще, как отец Франсуа благословил ведерко с краской, стоявшее у двери…
Потом монах и консьержка обернулись ко мне и ласково потянули меня за собою в ее ложу, где напоили крепким сидром и заботливо удостоверились, что я невредим.
– Срок аренды сегодня кончился, – без конца повторяла консьержка. – А я, отец Франсуа, давно ему сказала, что больше не допущу этого дела у нас в доме. Хочет колдовством заниматься, пусть идет в другое место. Я прямо спать не могла, кусок в горло не лез, как подумаю, что там творится наверху… Ну теперь конец, слава Богу…
* * *Фиден умер в этот самый день. Совпадение? Не знаю. Скажу правду, к этой истории мне не хочется возвращаться.
Лицо на стене
Спать. Уснуть. Как страшно одиноким.
Я не в силах. Отхожу во сны.
Борис Поплавский[70]– Мне не нравится эта история, Мишель. Не нравится.
– Нет причин преувеличивать, Шарль. Не давай чересчур воли твоему кельтскому воображению. Будем лучше придерживаться фактов.
– И факты хороши. Что-то сатанинское обрушилось на Париж за последний месяц. Я проследил семь случаев потери рассудка при аналогичных обстоятельствах. Тех, для кого это еще не было поздно, я устроил в клинику Морэна, чтобы за ними наблюдать. Но, так или иначе, четверо умерли в первые же два дня; одного врачи признают неизлечимо помешанным. Только двое, мужчина и девушка, подают некоторую надежду.
И пятнадцать мертвых! Все найдены у себя на квартирах, кто в отеле, кто в чердачной комнатушке, один даже в роскошных апартаментах… но все там оставались в момент несчастья наедине. Необъяснимые смерти! Острое истощение, потеря всех сил и разрыв сердца. «Остановка сердечной деятельности», как выражаются врачи на своем профессиональном жаргоне. Несколько человек были еще живы, когда их обнаружили. И вот тут-то начинается самое загадочное. «Лицо»… – пробормотали двое из них. Какое? Чье? Где? Один сказал, что-то про стену. Тупость наших полицейских: разве они сумеют толком записать, что им говорят! Другой упомянул о «старике». Тоже туман, неясность.
Черные глаза Мишеля Элимберри с непроницаемым спокойствием следят за Ле Генном, который, сжав кулаки, бегает взад и вперед по кабинету, произнося несвязную волну бретонских ругательств; среди них, вслушавшись, можно различить слова mab gast и milliget[71].
* * *– Мне очень, очень приятно видеть, господин Радулеску, что вам лучше. Профессор Морэн говорит, что хочет вас задержать только на несколько дней, в виде меры предосторожности, но что он, в сущности, уверен, что вы уже вполне оправились.
– Позвольте вас поблагодарить, господин инспектор, за вашу доброту и внимание. И вы, и профессор Морэн, выказали мне столько заботы и ласки, что я всегда сохраню к вам теплое чувство и буду смотреть на вас, как на настоящих друзей.
– Ну что там! Не стоит об этом говорить. Но мне хотелось спросить вас теперь, когда ваше здоровье восстановилось, чем вы сами объясняете этот внезапный приступ нервного расстройства, жертвой которого вы стали?
– Есть ли в нем, в конце концов, что-нибудь удивительное? Если вы задумаетесь над жизнью любого из нас, послевоенных эмигрантов из Восточной Европы, то, право, скорее можно удивляться, как это большинство ухитряется сохранить рассудок! Постоянная нужда, тоска по родине, возмущение всем тем, что сейчас творится у нас, по ту сторону Железного Занавеса, и, главное, одиночество… о, какое полное, какое безотрадное одиночество в чужом для нас мире… Вы ведь не обидитесь на меня? Поверьте, я, как мы все, всегда любил Францию, чувствовал ее культуру, как свою… но здесь… решительно, нам нет места в жизни Запада… Кажется порой – я уверен, это ощущение столь многим. знакомо из нашего брата, не только румынам, но и полякам, венграм… да что там! и русским тоже… – кажется порой, что сам Бог нас оставил, предал нас в жертву миру, где царит дьявол… Есть от чего сойти с ума!
– Вы католик, мсье Радулеску? Я вижу, во всяком случае, что вы верующий…
– Православный. Да, конечно, я верю в душе. Хотя я так давно уже не
