Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович

— Коллегия медицинской корпорации славного города Страсбурга… — начинает возглашать вердикт доктор Шмальгаген. И замолкает, потому что напряженную негромкую суету ожидания рассекает звон стали и тяжелый топот кованых сапог — сквозь толпу, расталкивая горожан алебардами и ножнами мечей, идут три императорских гвардейца. Старший из них громко спрашивает:

— Присутствует ли в этом почтенном собрании странствующий доктор Теофраст Гогенгейм по прозванию Парацельс?

Тишина испуга, удивления, крайнего, палящего любопытства растекается под сводами мертвой водой.

— Я доктор Гогенгейм по прозванию Парацельс.

— Великий господин Якоб Фуггер почтительнейше просит вас, доктор Парацельс, прибыть к нему с визитом неотложно. Карета ждет вас. — Затем оборачивается к председателю: — Всем остальным предписываю разойтись незамедлительно!

Якоба Фуггера прозывает еще Якобом Богатым, все государи Европы зависят от него, и первый среди благородных и благодарных друзей его — Карл Пятый, император Священной Римской империи — человек, во владениях которого никогда не заходит солнце…

Глава 13

ЛОВЦЫ ДУШ

Из автомата я позвонил Шарапову — без его разрешения я не мог предпринять следующий шаг. Трубку сняла секретарша Тамара и, узнав мой голос, воскликнула театральным голосом:

— Ой, Станислав Павлович, как хорошо, что вы позвонили! Тут шеф рвет и мечет — вас разыскивает повсюду…

— Что это я ему вдруг так понадобился?

— Это вы у него лучше сами спросите — мне ведь он не докладывает.

— Соедини, Томочка. Сейчас мне, видать, дадут причаститься.

В телефоне на мгновенье все смолкло, потом раздался щелчок, и резкий голос Шарапова возгласил из черных недр эбонитовой трубки:

— Тихонов, это ты?

— Здравия желаю, товарищ генерал.

— Слушай, ты совсем распустился! Где тебя носит целый день? Почему не докладываешься?

— Я у вас был, товарищ генерал, но вы беседовали с немцами.

— Так они уже пять часов как ушли. Где ты сейчас?

— На Преображенке. А что случилось?

— Это мне у тебя надо спрашивать, но ты как-то ловко устроился, что я у тебя в докладчиках. Пока ты шатаешься, перлы криминалистики творишь, еще один разгон учинили. Доколе это будет продолжаться?

Он так и сказал — «доколе», и голос его от гнева густел, набирая постепенно яростную, как ночь, черноту. И думал я об этом как-то совершенно спокойно, будто не меня ругал по телефону Шарапов и не ко мне относился этот угрожающий звон в голосе, накалявшийся помаленьку до красноватых вспышек. У меня было такое ощущение, будто я случайно присутствую при руготне двух посторонних мне, совсем незнакомых людей, и чем там кончится у них разговор, договорятся они, помирятся или один накажет другого, было это мне как-то совсем безразлично.

— Что, молчать будем? — спросил Шарапов, и эта нелепая фраза, которую всегда говорит допрашиваемым инспектор второго отдела Колотыгин, вывела меня из оцепенения:

— Есть не молчать, товарищ генерал. Правда, мне и говорить-то пока не о чем. Завтра с утра разберусь и доложу.

— Нет, Стас, не завтра. Сегодня.

— Слушаюсь. Сегодня.

Не стал я спорить и ничего не стал ему доказывать: разве расскажешь по телефону, что я сегодня уже ни на что не годен, что нельзя допрашивать потерпевшего от разгона, когда у тебя в голове гремит громом небесным жаркий, чуть слышный шепот — «молю о детях малых…. как одуванчики», и не уходит с глаз усохшее, будто мертвое, лицо Лыжина — «но чаще меня называют Парацельсом», и в сердце бьет стыд, тяжелый, как гиря, за слепоту мою, за злое копеечное высокомерие к Хлебникову, который показался мне плох тем, что о Лыжине говорил в прошедшем времени, а на самом деле решился на такой поступок — «и пятиться поздно», какого мне, может быть, и во всю жизнь не совершить.

— Ты что, плохо себя чувствуешь? — спросил Шарапов.

— Нет, ничего, спасибо. Нормально.

— Я сейчас в министерство еду, ты мне позвони домой часов в одиннадцать.

— Слушаюсь. А где потерпевший — на Петровке?

— В Серпухове он.

— Где? В Серпухове? — мне показалось, что я ослышался.

— Ну да, — и в голосе генерала была слышна злая досада. — Они его для верности за сто километров увезли.

— Так мне что, в Серпухов, что ли, ехать? — с испугом спросил я: такое путешествие было сейчас выше моих сил.

— Нет, его с минуты на минуту наши ребята на Петровку привезут. Ну ладно, привет. Жду звонка.

Забарабанили в трубке гудки отбоя, я вышел из будки и огляделся, соображая, как мне лучше ехать. Вечер был синий, очень тихий. Он был тепл и мягок, как кошка. Солнце уже исчезло где-то за бульварами, совсем далеко, но одна сторона домов была еще светлой, и в окнах наверху постепенно тускнели стекла, будто остывая от яростного багрового мерцания заката. А сумеречная сторона домов уже тонула в быстро разливающейся черноте подступающей ночи.

Вдоль тротуара медленно ехала «Волга» с зеленым огоньком: я нащупал в кармане свою новенькую последнюю десятку и махнул шоферу. Уселся на заднем сиденье и сказал:

— К саду «Эрмитаж», — поскольку отчитываться перед шофером мне было не надо, а самое развлекательное учреждение в городе расположено прямо напротив самого что ни на есть серьезного.

— А что такое? Меня просит прийти работник обэхээс, так почему мне не явиться к нему сразу же? — сказал потерпевший. — Особенно если он присылает за мной капитана милиции, хоть и переодетого в штатское? Я вас спрашиваю — а что такое? Разве я должен был ему сопротивляться? Но я никогда с милицией не сопротивлялся. Подумаешь, вызывают — а что такое? — спросят, поговорят и отпустят…

Это он не меня спрашивал скороговоркой — «ашотакоэ? », а вслух проверял себя: где и какую он допустил ошибку, когда, в чем и каким образом следовало ему догадаться, что это аферист, а не капитан милиции, представитель мрачной организации, «с которой он никогда не сопротивлялся» и которая, при всей ее несимпатичности, никогда не причиняла ему такого душераздирающего ущерба — около пяти тысяч рублей.

Звали его странным именем Соломон Иванович Понтяга, родился он пятьдесят восемь лет назад в славном городе Одессе, получил пять боевых медалей за войну, все последние — довольно долгие — годы работал в торговой сети, серьезных неприятностей от наших органов не имел, пока сегодня утром не явился к нему на ярмарку в Лужники, где он заведовал галантерейным павильоном, капитан милиции…

— Ну да, книжечку он мне красную показал: идите, мол, сюда, есть о чем пошептаться. Ашотакоэ? Пожалуйста, можно и поговорить, если что-то важное интересует наши органы внутренних дел. Мне бояться милиции нечего, я значок «Отличник торговли» имею, за двенадцать лет, что я подошел к этому делу, бог несчастья отвел. Ну вот, зашли мы с ним в кабинету, и он меня спрашивает: «Вы — Понтяга? » Раз это я — так я ему прямо-таки и сказал: «Я — Понтяга: меня здесь каждая собака знает… » А он мне сразу: «Распишитесь на повестке, запирайте кабинету, и поехали… »

Я представил себе его «кабинету» — крошечный закуток в железно-тряпочной коробке ярмарочного павильона, наглого разгонщика и худенького печального Понтягу — у него были розовые глазки и воспаленный, шмыгающий нос, будто мучил его никогда не проходящий насморк.

— Вы хорошо рассмотрели предъявленное им удостоверение?

— Ашотакоэ? Там же было написано, что он капитан милиции.

— А фамилию вы не помните?

— Я вам честно скажу — не обратил внимания, потому что когда приходят из органов к торгующему человеку, даже если он такой честный, как я, то как-то невольно начинает немного жбурить в животе. Казалось бы — ашотакоэ? — ну, пришел к тебе человек по делу, а все-таки как-то неприятно. Все эти вопросы, подозрения…

Внимательно рассмотрел я повестку — обычный листок бумаги, на котором было напечатано малым, «портативным» шрифтом: «Повестка. Гр-ну Понтяге С. И. предлагается незамедлительно явиться для дачи показаний в Серпуховский ГОМ к следователю капитану Севастьянову».