Понимание - Евгений Богат

Чем же в конце концов он увлекся по-настоящему, ведь, судя по всему: и письму в редакцию, и по иронии, с которой он, рассказывая о себе, юном, оценивал собственные увлечения и ошибки, — он в конце концов нашел себя? Неудачники не зовут к себе в гости для того, чтобы устраивать, налаживать чью-то неприкаянную жизнь. В чем-то он нашел себя в жизни, но — в чем?

И я ушел в никуда, — рассказывал он дальше, — кто-то, уж не помню, посоветовал мне поступить в автошколу. И я подался туда, как восемнадцатилетний мальчишка, учился, подрабатывал на овощной базе, окончил и стал работать таксистом. И поверите ли, мне понравилось, и я остался таксистом на всю жизнь. Сейчас, когда мне уже за пятьдесят, я иногда пишу рассказы, — ведь увидел в моей машине столько людей, переслушал столько историй! — начал делать и детские передачи для нашего телевидения.

Я вижу, вы меня не понимаете… Постарайтесь, пожалуйста, понять. Почему я написал автору «Исповеди одного человека» «на деревню дедушке», то бишь к вам, в редакцию? У людей бывает стыд за нечто: совершенное ранее, но есть еще и тайный стыд: за то, что ты должен был совершить и не совершил. Я испытываю оба стыда. Иногда видишь на улице человека с горестным, потрясенным или заплаканным лицом. Понимаешь, что надо подойти, узнать, помочь, и не можешь что-то перебороть в себе, а потом мучаешься, что не задал необходимого вопроса: «Что с вами?» Я это испытываю часто. Отсюда и стыд — за то, что должен был совершить и не совершил.

Ну, эта тема личная, печальная, лучше расскажу вам о детском доме. Несколько месяцев назад я познакомился — ведь таксисты контакты устанавливают мгновенно — с одной женщиной, она работает музыкальным руководителем в детском доме, и рассказала, что не ладятся у них литературные утренники, не могут найти хороших текстов. Ну я и подумал: помогу ей по литературной части. Сочинил несколько доморощенных текстов к разным юбилейным датам, а потом решил поехать к ребятам, посмотреть на них. В детском доме живут дети, которых судьба обделила самым дорогим: родителями, семьями. Если бы вы увидели, как они меня встретили! Кинулись, не хотят отпускать. И тексты мои доморощенные читают наизусть. Поначалу испытывал лишь жалость к детям, а потом увлекся: стал с ними говорить о жизни, рассказывать о пассажирах, играть, и вот зачастил в этот детский дом, и душа моя в нем осталась, и теперь уже не мыслю жизни без него.

Захотелось мне, чтобы настоящие поэты и композиторы что-нибудь для них создали. Узнал телефоны, позвонил и получил в ответ: «Нет, для детского дома не будем, вот для телевидения, пожалуйста». Я ведь с ними говорил не как таксист, а как автор телепередачи. В этих людях я увидел не только стремление к деньгам — деньги нужны всем, — а падение чувства ответственности. Лично я качество человека определяю степенью его ответственности. Низший уровень, это когда не отвечают даже за себя. Первая ступень: ответственность только за себя. Это, конечно, неплохо, но называть подобного человека интеллигентом — нелепость. Вторая ступень: это — ответственность за родных, за семью. Тоже не интеллигент. А вот третий уровень ответственности — с него и начинается интеллигентность — ответственность за всю страну. Четвертый же, самый высший, так сказать космический, ответственность за все человечество. По степени ответственности можно понять, с кем имеешь дело.

Помню, давно, когда я работал в издательстве «Недра», американский бомбардировщик потерял над океаном, недалеко от Испании, атомную бомбу. Зашел об этом разговор, и один редактор говорит: «Ну и что, это же не у нас». И стал он мне ясен и виден со всех сторон, как на ладони. Это даже не третья степень ответственности за страну, а лишь вторая — за собственный домик, потому что третья неотрывна от четвертой, особенно сегодня. Нельзя думать о стране, не думая о человечестве.

А вообще полезно вслушаться в уже, казалось бы, обносившееся слово «ответственность». Это означает — я отвечаю за все, что совершается на моем веку, и если даже я бессилен помочь хотя бы тем же испанцам тогда, я все равно буду мучиться, как будто бомба упала на мою голову. Ответственность — это не только действие, но и мысль, и даже чувство. Я на старости лет стихи написал: «Чужих не бывает болезней и бед, за горе чужое ты держишь ответ». Понимаю, что по форме они, как говорится, оставляют желать, но сутью дорожу.

Я в последнее время часто думаю, что такое контакт, человеческий контакт. Это духовное выявление жизни личности, может быть, даже самая важная часть духовной жизни человека. Сейчас часто читаешь: сохраняйте в себе личность. Но сохранить ее можно лишь в общении с людьми, а чтобы общаться, надо иметь, чем одарить…

Помните у Маркса поразительную мысль о человеке как человеке и его отношении к миру как человеческом отношении.

«В таком случае, — пишет Маркс, — лишь любовь обменивается на любовь, лишь доверие обменивается на доверие».

Любовь — на любовь.

Доверие — на доверие.

В истории морских путешествий известны занимательные сюжеты, когда моряки на парусных суднах направлялись для открытия одних земель, а открывали совсем иные, о существовании которых и не догадывались. Ценность открытия от этого, конечно, не уменьшалась.

Человеческая жизнь тоже путешествие по морю, недаром в старину судьбу называли «житейским морем». В этом «житейском море» Игорь Алексеевич Шенгер немало поплутал, поблуждал, ошибался, восклицал радостно: «Земля!», когда перед ним вырисовывались одни лишь голые камни в виде безлюдных, пустынных островов, но, наконец, нашел землю. Он нашел землю людей. И поэтому его путешествие — путешествие к людям, — видимо, удалось.

Размышление о нравственных монологах и ситуациях

Если диалог явно естественная форма человеческого существования и в литературе и в жизни, потому что мы находимся в непрерывном общении — беседуем, пишем письма, участвуем в дискуссиях, самих себя вызываем на суд собственной совести, — то монолог, казалось бы, удел лишь литературных героев, да и то в старинных пьесах: они обращаются к залу, рассказывая о личных переживаниях, как бы размышляя не про себя, а вслух. Самый высокий, классический образец: «Быть или не быть…» Гамлета.

И в наивысшие мгновения духовной жизни, когда решается нечто судьбинное, коренное, герой обнажает мысль и сердце. Или: как с горы высокой, оглядывается на дорогу, которую осилил, пытается понять — зачем жил, во имя чего?

Если диалог это — поиск истины, то монолог это момент истины, найденной, открытой, но рождающей новые вопросы к себе и миру. Потребность в монологе герой — называю его по-прежнему литературным — испытывает тогда, когда ситуация, в которой он находится, определилась, даже в чем-то завершена. И нужно найти выход в новую ситуацию, в новое измерение судьбы. Монолог это — исповедь накануне решения. В литературе. А в жизни?

В жизни порой нелегко отличить диалог от монолога. Поэтому я и писал выше, что любой диалог исповедален, а любой монолог диалогичен. Ведь жизнь — не театральные подмостки, где герой стоит один на один с залом, в жизни исповедь его обращена не в полутьму, наэлектризованную сопереживанием сотен неизвестных лиц, а к совершенно определенному лицу, которому он особенно доверяет, или к самому себе; он исповедуется, общаясь: с человеком духовно родственным или с собственной совестью. Это исповедальное общение может быть устным (особенно часто в дороге, как в очерке «Встреча в пути») или письменным.

Но когда читаешь исповедальное письмо, то все равно кажется: перед тобой живой, в телесной яви, человек. Его видишь, как видел я, читая письма и одинокого человека, и умудренного жизнью, и счастливого…

В сущности, любой монолог можно изображать как ситуацию, если рассказывать не от первого, а от третьего лица.

Я познакомил читателя с монологами в «чистом виде» и с ситуациями, которые по степени напряжения, по «стадии завершенности» могли бы стать монологами героев.

Зачем надо было мне делить повествование на «диалоги» и «монологи», если между ними, особенно в самой жизни, немало общего? Это деление подсказали мне не воображение и писательская фантазия, а сами человеческие документы. В любом литературном повествовании автор находится в «плену» у героев, у логики их поведения, но в документальном, видимо, даже больше, чем в художественном.

Письма, составившие основу второй части книги — «Нравственные монологи и ситуации», — посвящены осмыслению ситуации человеческого одиночества и поискам выхода из нее. Конечно, можно было бы с этого и начать повествование, то есть не с диалогов, а с монологов. Но мне хотелось перед углублением в ситуацию одиночества показать все богатство человеческой действительности, все разнообразие форм общения, в котором личность обретает себя. На этом фоне, как мне кажется, одиночество выглядит рельефнее и одоление его, как и всех форм непонимания человека человеком, наполняется особенно емким нравственным и социальным содержанием.