Тайная вечеря - Хавьер Сьерра

Последующие несколько дней прошли в полном смятении. Это может показаться странным, но от брата Джорджио тоже оказалось немного толку. Он почти ничего не помнил о странных монахах в черном. Старик был близорук, да и преклонный возраст сказался. Поэтому, когда он принялся рассказывать об устроенной Бенедетто поножовщине, это списали на слабоумие. Джорджио положили в больницу Санта Мария, в то же крыло, что и Бенедетто, с обморожением рук и простудой, от которой он на удивление быстро оправился.

Что касается моего третьего спутника, брата Мауро, то он провел несколько последующих дней в полном молчании. Он был молод, поэтому холод не причинил ему вреда, но после возвращения в монастырь он более не выходил из своей кельи. Окружающих приводил в ужас его потерянный взгляд. Он отказывался принимать пищу и был не в состоянии удерживать внимание на том, что ему говорилось. Могильщик повредился в уме.

Именно брат Джорджио сообщил приору об ухудшении в состоянии падре Бенедетто. Это произошло во вторник, тридцать первого января. Монах нашел приора в трапезной. Тот вместе с Леонардо разглядывал последние изменения в «Вечере».

После погребения донны Беатриче и моего исчезновения тосканец с редким воодушевлением вновь принялся за работу над фреской. Ему вдруг срочно потребовалось ее закончить. В этот день он нанес заключительные мазки на юное лицо Иоанна, и теперь с гордостью демонстрировал дело своих рук приору, взиравшему с недоверчивым видом.

Апостол вышел изумительно. Ниспадающие на плечи белокурые волосы, смиренно опущенные глаза и склоненная вправо голова. Его лицо излучало сверхъестественный волшебный свет, приглашающий к созерцанию и мистическим переживаниям.

Войдя в трапезную, Джорджио услышал укоризненный голос приора:

— Мне сказали, что для этого портрета вам позировала девушка.

От двери Джорджио не было видно, что маэстро улыбался.

— Слухи распространяются быстро, — иронично ответил он.

— И летают дальше, чем ваши деревянные птицы.

— Ну что ж, приор. Я не буду этого отрицать. Но, прежде чем сердиться на меня, вы должны узнать, что я использовал девушку лишь для того, чтобы придать любимому ученику определенные черты.

Джорджио распознал нотки характерного едкого юмора Леонардо.

— Это точно.

— Иоанн был нежным созданием, падре Банделло, — продолжал Леонардо. — Как вам известно, он был младшим из апостолов, и Иисус любил его, как брата. Более того, как сьнa. Вам также должно быть известно, что мне не удалось найти среди вашей братии ни одного, кто вдохновил бы меня на изображение описанного в Евангелиях целомудрия. Какое значение имеет то, что я прибег к помощи невинной девушки, чтобы окончить портрет Иоанна? Что плохого вы в этом усматриваете, глядя на конечный результат?

— А можно мне узнать, кто эта девушка?

— Конечно, можно, — Леонардо учтиво склонил голову. — Но я сомневаюсь, что вы ее знаете. Ее зовут Елена Кривелли. Она из благородной ломбардийской семьи. Несколько дней тому назад она зашла в мою мастерскую в сопровождении маэстро Луини. Как только я ее увидел, я понял: она послана небом, чтобы помочь мне закончить «Вечерю».

Приор искоса смотрел на Леонардо.

— Ах, если бы вы ее видели! — продолжал восторгаться маэстро. — Ее чарующая, чистая, совершенная красота подарила мне эту ауру безмятежности, которую теперь излучает наш Иоанн.

— Но на том пасхальном ужине не было женщин, маэсгро.

— А как можно быть в этом уверенным, падре? Кроме того, я взял у Елены только ее руки, ее взгляд, губы и скулы. Ее самые невинные черты.

— Преподобный отец... — Вторжение Джорджио, который с нетерпением ожидал паузы в разговоре, не позволило Банделло ответить Леонардо. Торопливо преклонив колени, монах зашептал ему на ухо, что принес плохие вести о здоровье одноглазого: — Вы должны пойти со мной. Врачи говорят, что ему недолго осталось.

— А что с ним?

— Он еле дышит и с каждой секундой становится все бледнее.

Леонардо с любопытством взглянул на перебинтованные руки Джорджио, догадавшись, что перед ним один из монахов, которые несколько дней назад подверглись нападению в окрестностях Милана.

— Если вас интересует мое мнение, — вмешался он, — я полагаю, что ваш брат страдает от туберкулеза. Это смертельная болезнь. От нее нет спасения.

— Что вы имеете в виду?

— Симптомы, только что описанные вами, характерны для туберкулеза. Позвольте смиренно предложить вам воспользоваться моими медицинскими познаниями, чтобы облегчить его страдания. Я хорошо знаю человеческое тело и мог бы предложить эффективное лечение.

— Вы? — перебил его Банделло. — Я думал, вы ненавидите...

— Оставьте, приор. Как я могу желать зла человеку, перед которым я в долгу? Вы ведь помните, что брат Бенедетто позировал мне для портрета святого Фомы? Смог бы я возненавидеть Елену, которая вдохновила меня на образ Иоанна? Или библиотекаря, наделившего своими чертами Иуду? Нет. Я обязан вашему брату портретом одного из самых важных апостолов.

Приор выразил свое согласие наклоном головы. Он не уловил иронии, заключенной в словах собеседника. В образе святого Фомы действительно были собраны черты помолодевшего брата Бенедетто. Тосканец даже взял на себя труд написать его в профиль, чтобы скрыть тяжелое увечье монаха. Не вызывало сомнения и то, что Бенедетто и маэстро уже давно не находят общего языка.

Получив благословение Банделло, Леонардо быстро собрал кисти, закрыл склянки с красками и легким шагом направился в больницу. По пути к ним присоединился брат Никола, который уже нес сосуд с освященной водой, горшочек с елеем и серебряное кропило.

Они нашли брата Бенедетто в изоляторе на втором этаже, в одной из немногих отдельных комнат. Он одиноко лежал на застеленной постели, отгороженной от остальной комнаты широким льняным пологом, свисающим с потолка.

Подойдя к этой узкой и убогой кровати, маэсгро попросил монахов подождать в саду. Он объяснил им, что первая фаза лечения требует определенной интимности и что очень немногие люди, подобно ему, не рискуют заразиться смертоносными парами туберкулеза.

Когда Леонардо остался один у постели одноглазого монаха, он отвел в сторону разделяющую их ткань и молча уставился на старого брюзгу. «Почему до сих пор не изобретен аппарат, избавляющий от врагов?» — подумал он. Собравшись с духом, великан да Винчи легонько потряс Бенедетто, чтобы разбудить его.

— Вы? — От неожиданности брат Бенедетто приподнялся. — Но какого черта вы здесь делаете?

Леонардо с любопытством смотрел на умирающего. Тот выглядел еще хуже, чем он ожидал. Голубоватые тени на щеках не предвещали ничего хорошего.

— Мне рассказали, что на вас напали, брат. Я искренне вам сочувствую.

— Не будьте фарисеем, мастер Леонардо. — Бенедетто закашлялся, исторгнув новую порцию мокроты. — Вам известно о том, что случилось, не хуже, чем мне.

— Если вы так думаете...

— Это были ваши братья из Конкореццo, не так ли? Эти ублюдки, отрицающие Бога и не признающие божественную природу Сына Человеческого... Убирайтесь! Дайте мне умереть с миром!

— Я пришел поговорить с вами, как только узнал о вашей болезни, Бенедетто. Мне кажется, вы торопитесь с суждениями. Впрочем, как всегда. Люди, о которых вы говорите, не отрицают Бога. Это истинные христиане, поклоняющиеся Спасителю так, как это делали первые апостолы.

— Довольно! Я не желаю больше слушать! Незачем все это рассказывать мне! Уходите!

От ярости лицо одноглазого налилось кровью.

— Если вы задумаетесь над этим хотя бы на минуту, падре, то поймете, что, сохранив вам жизнь, эти «ублюдки» проявили безграничное милосердие. В конце концов, им известно, что вы хладнокровно убили нескольких братьев.

Ярость монаха сменилась изумлением. Он широко открыл, а затем закрыл глаза.

— Что вы себе позволяете, Леонардо?

— Мне известно, во что вы превратились, Бенедетто. Мне также известно, что вы сделали все возможное, чтобы изгнать меня отсюда, оставив в неведении окружающих. Сначала вы убили брата Александра. Затем вы пронзили сердце брата Джулио. Все это потрясло братьев, идущих путем чистоты...

— Скорее, путем ереси.

Единственный глаз Бенедетто засверкал, как луна.

— Вы также посылали в Рим апокалиптические и анонимные послания, подписанные исключительно для того, чтобы против меня начали тайное расследование, а вы при этом оставались бы в стороне. Разве я не прав?

— Будьте вы прокляты, Леонардо! — из груди монаха вырвался хрип. — Будьте прокляты на веки вечные!

Живописец отвязал от пояса белую парусиновую суму, с которой никогда не расставался, и с невозмутимым видом положил ее на кровать. Она казалась увесистее, чем обычно. Маэстро торжественно расстегнул ее и извлек небольшую книгу в синем переплете.