Чуть позже зажглись фонари - Мария Степановна Бушуева

Я стояла в соборе Михаила Архангела и плакала. Но пора было идти. Когда я выходила и оглянулась, сочувствующий взгляд немолодой свечницы коснулся меня. Возле собора чуть в стороне располагался небольшой некрополь, я подошла к одной из могил – и вдруг внутри оградки мелькнула женщина в одежде XIX века, мне показалось, что она положила к надгробию цветы. Положила цветы – и сразу же исчезла. Я видела ее явственно. Это была могила Пущина, милого друга Пушкина. Теплое чувство охватило меня, мне вспомнились пушкинские строки, посвященные любимому другу и пересланные ему на каторгу в Сибирь:

Мой первый друг, мой друг бесценный!

И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил.

Молю святое провиденье:

Да голос мой душе твоей

Дарует то же утешенье,

Да озарит он заточенье

Лучом лицейских ясных дней!

На обратном пути я думала о мелькнувшей женщине: конечно, это была Наталья Дмитриевна Фонвизина, последовавшая за своим мужем Фонвизиным в Сибирь, безутешная вдова, пережившая мужей-декабристов, не любившая, хоть и уважавшая первого и обожавшая Пущина. Она возникла не как галлюцинация, а как фантомный образ, такие тульпы умели создавать маги Тибета, но кто создал фантомный образ сейчас? Я сама? Вряд ли. И тут мне вспомнился сочувствующий взгляд старой церковной свечницы. Не она ли? Может быть, ее дед-священник видел, как в этом же соборе в Бронницах ставит свечу к распятию, горько плача об умершем Пущине, Наталья Дмитриевна? И рассказывал об этом внучке? И я – плачущая над свечой – пробудила в ней то давнее воспоминание, а оно вернуло скорбный женский образ, живший долгие годы в памяти ее деда и пробужденный уже в ее собственной памяти сильнейшим сочувствием? Добрая, добрая старая свечница.

Или… или все-таки то была душа Натальи Дмитриевны Фонвизиной? Кто ответит?

* * *

Пока дом на Оке реставрировался и достраивался, мы снимали дачу, похожую на маяк, в ближайшем поселке. Почему-то в нашей деревне никогда не было ни одной радуги, а здесь после каждой грозы возникали в небе разноцветные двойные мосты.

Иногда Димон уезжал в город дня на три, и мы ночевали с Аришкой одни, я зажигала на первом этаже ночник и на диван, стоящий чуть в отдалении от лампы, но видимый снаружи через окно, укладывала одеяло, придав ему с помощью подложенных под него подушек форму спящего человека, который чуть поджал ноги и укрылся с головой. Засыпая, я однажды подумала: там, на первом этаже, спит мой муж – и рассмеялась. Мой муж всего лишь муляж. И вспомнила, как Димон с обидой однажды припомнил мне, как в пору наших с ним предбрачных катаний мы зашли в кафе и я вдруг заметила, что на моем стильном пиджаке сбоку небольшая дырка. Откуда она взялась, так и осталось неясным, но, чтобы ее никто не заметил, я попросила Димона все время сидеть и стоять около меня с того бока, где она обнаружилась. И Димон иногда с горечью говорил: «Я нужен тебе лишь для того, чтобы закрыть дыру».

– Что ты имеешь в виду? – удивлялась я.

– Твою непрактичность. Твой идеализм – в первые годы нашей совместной жизни он меня даже восхищал, а сейчас только раздражает. И вообще ты никогда не любила меня, это ваша родовая сила притянула меня к тебе, чтобы в самые тяжелые годы ты могла спокойно писать свои картинки, не думая о куске хлеба. Ведь ты рыба! А все твоя бабушка Антонина Плутарховна!

В дачном поселке, где мы снимали дом, была старуха, к ней ходили лечиться и местные, и дачники. Рассказал нам о ней мальчик, познакомившийся с Аришкой, когда она гоняла по дорожкам поселка на своем велосипеде. Он попросил прокатиться, и она разрешила. Мальчик был местный, очень худенький, с грустными умными глазами; он недавно переболел туберкулезом и про своего отца, который зарывает родившихся котят в песок, чтобы они сразу задохнулись, говорил с недетской печалью.

– Твой отец плохой, – сказала ему Аришка.

– Я делать так никогда не буду, – ответил мальчик. – Он и меня бьет.

А мне подумалось, что заболел он туберкулезом оттого, что легкие его не выдержали жестокой атмосферы родительского дома.

Боже мой, а ведь, когда в клетках кричали от боли пушистые кролики, с которых сдирали их мягкие шкурки, Димон писал эротические любовные романы и учил Люсю игре на фортепьяно!

Страшная сила проекций не дает людям освободиться от жестокости навсегда; сын берет охотничье ружье, преодолев свое собственное нежелание стрелять в зверей, только потому, что так делал его отец, служивший для него авторитетом, образ отца довлеет над его жизнью и душой.

Старуху знахарку я встретила на тропинке в дачном лесу и сразу поняла, что это именно она: мальчик описал ее очень точно. Я сама подошла к ней и поздоровалась, сказав, что слышала о ней от местного парнишки.

– Небось мною пугал? – улыбнулась она.

– Нет, наоборот, говорил, что вы всех здесь лечите.

– Лечу.

– Моя бабушка тоже иногда помогала людям, научилась от такой же врачевательницы, как вы, дай вам бог здоровья.

– И тебе, деточка, – сказала она, улыбнувшись по-доброму, – и тебе. Если что понадобится, приходи, дверей я раньше не закрывала, но теперь здесь люд пришлый, сижу за семью замками, так что стучи погромче.

Помощью дачной старушки знахарки я не воспользовалась, но приехавшей погостить на три дня Юльке она помогла: боль в ноге, травмированной очень давно, еще во время танцев на сцене, прошла; мазь «от бабушки» хранилась у Юльки очень долго и помогала ей всегда.

* * *

А рано утром я спускалась по витой деревянной лестнице вниз, торопливо вынимала из-под одеяла подушки (мой муж проснулся и ушел на работу – так шутила я сама с собой), но, если Димон звонил, дабы сообщить, что еще на одну ночь останется в городе, вечером все повторялось: в темноте под одеялом образовывался силуэт спящего – и спящий этот был моим мужем; чем чаще Димон отсутствовал, тем больше я в это верила.

А теперь я уже точно знаю: моим настоящим мужем и отцом Аришки действительно был не Димон, а тот муляж, который охранял наш с Аришкой сон на съемной даче.

Мне-то самой, в сущности, ничего не жаль. Жаль только, что в доме на Оке осталась библиотека моего отца, мои рисунки и картины, мебель, купленная вместе с Димоном в «Икеа», там же покупали мы и посуду, и постельное белье. Книги они сожгут, мои картины и рисунки выбросят, мебель продадут. Юрий предлагает поехать и забрать картины, рисунки и книги. Но я не могу видеть этих людей.

Там, на съемной даче, мне было хорошо и одной: Аришка играла во дворе с грустным мальчиком, а мне нравилось сидеть на светло-деревянной лестнице и смотреть в небольшое окно на недалекий луг. В то лето почти не было сырых, ненастных дней, а каждая мимолетная гроза заканчивалась торжеством радуги. По вечерам от дальней кромки леса, размывая четкие очертания стоящих за лугом деревенских домов и вскоре поглощая в своей молочной дымке их полностью, на луг выползал туман; сначала он, точно гигантское призрачное мифическое животное, только вытягивал лапы, потом начинал ползти по лугу, желая его обнять, и вот уже под его невесомой тушей скрывались маленькие травяные кусты, потом исчезала