Распутье - Александр Зиновьев

Реальность советской истории после 1985 года такова, что оценка поведения советской власти как предательства по отношению к подвластному населению не вызывает никакого сомнения у объективного наблюдателя. Тут мы имеем классически явный образец предательского поведения. Эта оценка не была высказана какими-то авторитетными силами потому, что таких сил просто не было, и нет. Внешние силы, манипулировавшие советской властью, умышленно поощряли предательство, изображая его в пропаганде в ложной форме добра, а внутри страны не оказалось сил, способных дать оценку власти как предательства и действовать по отношению к власти так, как положено, поступать с предателями.

Предательство осталось незамеченным и ненаказанным, потому что инициаторы и руководители предательства вовлекли в ситуацию предательства многие миллионы советских людей, «утопив» свое личное предательство в массовом, и сняв с себя, тем самым, ответственность за него.

Население стало либо сообщником и орудием предательства, либо осталось пассивным (равнодушным) к нему. Большинство вообще не поняло происходившего. А когда начали что-то понимать, предательство уже совершилось. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что советский народ в течение семидесяти лет нес на себе тяжелый груз исторической миссии. Он устал от него. Он воспринял контрреволюционный переворот как освобождение от этого исторического груза и поддержал переворот или, по крайней мере, не стал ему препятствовать, не задумываясь над тем, к каким последствиям приведет это освобождение. Никому в голову тогда не приходила мысль, что советский народ, сбрасывая с себя груз исторической миссии, тем самым, капитулировал перед врагом без боя — совершал предательство в отношении самого себя.

Само собой разумеется, в поведении населения сыграл роль и социальный строй нашей страны. Система власти была организована так, что массы подвластного населения были полностью лишены социально-политической инициативы. Последняя была монополией власти. А в рамках самой власти она сосредоточивалась в ее верхах, лишь в ничтожной мере распределяясь по ее иерархическим ступеням. Население было приучено, полностью доверять власти. А внутри власти это доверие фокусировалось на ее верхушку. Людям и в голову не приходила мысль, что верхи могут встать на путь предательства. Так что, когда процесс предательства начался, население восприняло его как мероприятие власти, и аспект предательства остался незамеченным.

Внесла свою лепту в подготовку предательства идеология. Как известно, одним из принципов советской идеологии был интернационализм. Он, с одной стороны, перерастал в космополитизм для значительной части населения, в основном образованной, зажиточной и нерусской. Попытки Сталина бороться против космополитизма потерпели неудачу. С другой стороны, интернационализм способствовал тому, что этнически русские в массе своей оказались в Советском Союзе в самом жалком положении. Национальная политика власти фактически оказалась антирусской, осуществлялась в значительной мере за счет русских. Это привело к разрушению и, по крайней мере, к занижению национального самосознания русских — к русской денационализации. А это, в свою очередь, привело к тому, что русский народ оказался равнодушным к предательству диссидентов, эмигрантов, высших руководителей, деятелей культуры (в основном нерусских) и других категорий граждан, настроенных космополитично.

Сыграло ли это предательство решающую роль в крахе советской социальной системы и страны в целом? Если понимать слово «решающая» в том смысле, что не будь этого предательства, то социальный строй Советского Союза и сам Советский Союз уцелели бы, и страна избежала бы катастрофы, то, скорее всего, на поставленный вопрос можно ответить утвердительно. Вероятность такого исхода «холодной войны» усиливалась тем обстоятельством, что на последнем этапе войны западная стратегия почти на сто процентов строилась именно в расчете на это предательство. Советская (русская) контрреволюция произошла в конкретно-исторической форме именно предательства — предательства, навязанного врагами извне, организованного правящей и идеологической элитой страны, поддержанной социально активной частью населения и без боя капитулировавшей прочей массой пассивного населения.

Горбачевско-ельцинское предательство является величайшим предательством в истории человечества по всем его основным параметрам: по составу вовлеченных в него людей, по массовости, по степени сознательности и преднамеренности, по конкретно-историческому содержанию, по социальному уровню, по последствиям для многих стран и народов, по роли в эволюции всего человечества. Так что, если у нас украли право на роль первооткрывателей нового, коммунистического пути социальной эволюции человечества, то, казалось бы, нас должны признать чемпионами в сфере предательства. Но я боюсь, что и в этом отношении нас сбросят на уровень марионеток в глобальных операциях хозяев западного мира (глобального сверхобщества), а вождей нашего беспрецедентного эпохального предательства — Горбачева и Ельцина — впишут в историю как интеллектуальных кретинов и моральных подонков, как они того и заслуживают. Ужас нашей русской трагедии удваивается оттого, что она произошла не в героической, возвышенной и жертвенной, а в ублюдочной, трусливой, шкурнической, унизительной и подлой форме. Мы уходим с исторической арены в Небытие не в яростном сражении за жизнь и достоинство великого народа, как это положено в античной трагедии, а целуя ноги топчущего нас и руки поощряющего нас в нашем холуйстве и бросающего нам жалкие подачки бездушного врага. Наша трагедия беспрецедентна и в ее позорности.

Мюнхен, 1998

Русская трагедия

Социальная трагедия. Слово «трагедия», как и вся прочая терминология сферы социальных объектов, является многосмысленным и плохо обработанным в качестве научного понятия. В общеразговорном языке оно употребляется обычно для обозначения событий, в которых происходит гибель людей и их объединений. Но не любую гибель такого рода называют трагедией. Если, например, в сражении в войне погибают солдаты, слово «трагедия » тут выглядит неуместным. Чтобы оценить ту или иную гибель людей как трагедию, требуется еще указать переживание ими или какими-то другими людьми этой гибели именно как трагедии. И переживание это должно быть настолько сильным, чтобы перед ним поблекли прочие переживания.

В античном словоупотреблении слово «трагедия» имело более узкий и даже несколько смещенный сравнительно с интуитивным употреблением смысл. В частности, оно предполагало предопределенность гибели тех или иных людей. Предопределяли эту гибель некие высшие силы — боги или неопределенная судьба. Они избирали жертву трагедии, заранее выносили ей смертный приговор, мотивируя его некоей виной избранной жертвы. Трагедия в этом смысле считалась предсказуемой. Предсказывали ее оракулы, пророки и боги. А порою это было ясно самим жертвам с самого начала, и они поступали как обреченные на гибель.

Я здесь буду употреблять слово «трагедия» как социологическое понятие, осуществив экспликацию (уточнение и выявление) некоторого интуитивного его употребления. Оно будет близко к античному смыслу, но не будет совпадать с ним полностью. Такая экспликация совершенно необходима, если мы хотим понять по существу, что произошло с нашей страной и нашим народом к концу XX века и что их ожидает в наступающем веке.

Трагедия в социологическом смысле (скажем, социальная трагедия) включает в себя следующие основные компоненты: 1) жертву; 2) судью; 3) палача. Все эти компоненты суть люди как социальные существа или объединения людей, рассматриваемые как целое, — все они суть социальные субъекты. Возможно совпадение каких-то двух и даже всех трех компонентов в одном субъекте, — субъект осуждает сам себя или даже наказывает сам себя. Это — логически вырожденные случаи. Но и в них происходит удвоение и даже утроение одного субъекта — он выступает в различных ролях, так что все три компонента, так или иначе, присутствуют.

Судья социальной трагедии не есть причина исторических событий, являющихся компонентом данной ситуации как трагедии. Он есть именно судья. Его историческая роль состоит в том, чтобы выбрать определенный социальный субъект в качестве жертвы трагедии, оценить какие-то поступки избранной жертвы как преступные (с точки зрения судьи!), то есть установить вину жертвы, вынести приговор и найти его исполнителя, то есть палача.

Понятие вины я здесь употребляю точно так же, как социологическое, а не как моральное и юридическое (хотя оценка упомянутых поступков с моральной и юридической точки зрения не исключается). Оценка поступков социального субъекта как вины предполагает, помимо судьи, также того, в отношении кого жертва трагедии осуждается как виновная. Если при этом два или все три субъекта (виновный, судья и только что упомянутый третий субъект) совмещаются в одном, имеет место удвоение и утроение одного субъекта того же типа, как и упомянутое выше.