Кровь и честь - Андрей Ерпылев

Два человека, молодой и старый, помолчали, думая каждый о своем.

— Так что не кори себя, поручик, — твердо сказал князь. — Сам он свой путь выбрал. А ты живи. И за себя живи, и за него. И, главное, мстить не вздумай. Не наше это дело, не христианское — мстить… Месть — она, как ржа, душу разъедает. А душа у тебя, по глазам вижу, чистая. Как у Митеньки…

Старый князь резко повернулся и, не прощаясь, пошел, тяжело опираясь на палку, к нетерпеливо поджидающей его группе военных и штатских, столпившихся у сияющих лаком и никелем дорогих авто. Александру показалось, что в самый последний момент он заметил слезинку, пробирающуюся вниз по изборожденной морщинами щеке старца…

На поминки ехать совсем не хотелось, но молодой человек не мог отказать в последнем долге покойному другу. Помедлив, он подошел к одному из автобусов с траурными креповыми лентами вдоль бортов. Свободных мест оставалось не так уж и много, и Саша, вежливо извинившись за вторжение, присел на кресло рядом с никак не отреагировавшим на его появление ветхим старичком в вицмундире прошлого царствования. Реликт алексеевской эпохи мирно посапывал, опустив подбородок на руки, скрещенные на рукояти массивной трости, и поручик от нечего делать принялся исподтишка разглядывать соседей: сплошь дам и господ в возрасте.

Оно и понятно — не засвидетельствовать свое почтение, пусть и таким образом, влиятельной фамилии было недопустимо. Молодежь беспечна — где им думать о карьере за балами и вечеринками, а ну как кто-нибудь из вельмож приметит отсутствие за поминальным столом представителя клана каких-нибудь Таращеевых? И так-то небогаты и не обласканы, а тут еще…

Сие Саша узнал, уловив часть разговора пожилой пары, сидящей через проход. Вернее, монолога, который дородная матрона с усиками над верхней губой громким свистящим шепотом вела на ухо худому мужчине в полосатой тройке, обреченно замершему рядом, словно суслик перед удавом.

Поймав косой взгляд дамы, Александр смущенно улыбнулся, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, прикинувшись дремлющим, но тут же в уши вполз вкрадчивый шепот сзади:

— Представляете, Олимпиада Тихоновна? Этот плейбой Вельяминов…

— Господь с вами, Амалия Генриховна! Какой же он плебей? Род Вельяминовых от самого Рюрика происходит…

— Разве можно быть такой деревенщиной, дорогая! Плейбой, а не плебей. Слово такое английское.

— Английское?

— Тиш-ше!..

Позади замолчали, и Саша действительно начал задремывать — сказались волнения предыдущих дней, но старым сплетницам молчание, похоже, было хуже смерти.

— Не от Рюрика Вельяминовы род ведут, — сплетница оказалась хорошо подкованной в генеалогии. — А от королевича какого-то варяжского.[34]

— А разве Рюрик…

— Не о том речь, Олимпиада Тихоновна, — не стала углубляться рассказчица в корни родословного древа Вельяминовых. — Молодой князь, оказывается, весь в долгах, как в шелках был!

— Да не может быть!

— Может, Олимпиада Тихоновна, еще как может! Говаривала мне Наталья Петровна Горемыкина, а той — Елена Ксенофонтовна Чугуева, а той — экономка княжеская, что задолжал молодой Вельяминов барону Раушенбаху многие тыщи.

— В карты проиграл? — ахнула вторая сплетница. — Вот и Петенька мой, Амалия Генриховна…

— Вы в уме, Олимпиада Тихоновна? Кто ж в карты триста тыщ проигрывает?

— Триста тыщ?

— Кабы не боле! И особняк, говорят, заложен, и имение…

— Что ж за барон такой?

— Раушенбах? Парвеню,[35] милочка, обычный парвеню.

— Тоже аглицкое слово? — робко поинтересовалась Олимпиада Тихоновна.

— Как же! — фыркнула ее собеседница. — французское.

— А что означает?

— Из грязи в князи — вот что означает. Со свиным рылом — в калашный ряд. Дед этого Раушенбаха сивухой в придорожном шинке под Жмеринкой торговал, а этот — поди ж ты! Барон!

«Так Митя был должен крупные суммы? — взволновался Бежецкий. — Почему же он ничего не сказал мне?..»

— Извините, сударыни, — обернулся он назад. — Я случайно услышал, что мой друг, князь Вельяминов, был должен…

— Как не стыдно подслушивать чужие разговоры! — насупилась рыхлая бесцветная бабища в чепце: Саша опознал по голосу ту, что называли Олимпиада Тихоновна. — А еще офицер!

— Мы с незнакомыми мужчинами не разговариваем, — кокетливо поправила шляпку худенькая молодящаяся женщина — наверное, Амалия Генриховна.

— Поручик граф Бежецкий, — торопливо встал и неловко прищелкнул каблуками в тесном проходе Александр. — Простите за вторжение в вашу интимную беседу, сударыни, но покойный Дмитрий Аполлинарьевич действительно был моим близким другом и сослуживцем… в прошлом.

— Ах, вы служите в гвардии? — восторженно всплеснула сухонькими ручками стареющая кокетка. — Боже мой, как романтично!

— Служил, — несколько смутился молодой человек. — Переведен в армию.

— Наверняка роковая любовь? — Амалия Генриховна стрельнула глазом. — Только послушайте, Олимпиада Тихоновна, — толкнула она острым локтем свою дичащуюся до сих пор подругу. — Как интересно!

Автобус наконец тронулся с места, и Саша, извинившись, вынужден был присесть. Но симпатии двух подруг уже были на его стороне, и пока экипаж, следуя в недлинной колонне, неторопливо добирался до места, словоохотливые кумушки (вернее, одна) поведали ему всю грустную историю разорения молодого Вельяминова…

Но сюрпризы, на которые оказался щедр этот печальный день, для него не закончились…

— Саша…

Александр обернулся и замер: рядом, совсем близко, стояла та, о ком он грезил в горячечных снах. Та, что казалась ему ангелом небесным… И поступила так жестоко.

— Здравствуйте, Анастасия Александровна, — как мог сухо поприветствовал он девушку, хотя вся душа его рвалась сейчас к ней. — Великолепно выглядите сегодня, — ничего банальнее придумать было нельзя.

Действительно, Настя, не виденная им полтора года, расцвела. Она и раньше казалась ему эталоном красоты, но тогда он и не подозревал, что роза, бутон которой ему некогда повезло созерцать, превратится в прекрасный, ошеломительной прелести цветок.

«И этой богине ты, жалкий, намеревался стать парой? — с горечью подумал молодой человек. — Мечтатель! Ты и в подметки не годишься тому счастливцу, до которого она снизошла…»

— Я надеялась найти тебя здесь, Саша. — Настя словно не замечала впечатления, произведенного ею на некогда любимого человека.

— Разумеется, — пожал плечами офицер. — Покойный был моим другом. Если вы не забыли, Анастасия Александровна, именно он нас когда-то познакомил, — не удержался он от сарказма.

— Я ничего не забыла, Саша. — Девушка протянула руку, но не донесла до Сашиной нескольких миллиметров и опустила. — Я все помню…

Повисла неловкая тишина. На них уже начали оглядываться, деликатно перешептываясь, и Бежецкий, как мог беспечнее, постарался прервать паузу:

— Как поживает ваша матушка, Анастасия Александровна? Помогли ей карлсбадские воды?

Настя как-то диковато глянула на него широко открытыми глазами, а потом отвернулась.

— Мама умерла, — каким-то безжизненным, механическим голосом произнесла она. — Еще в ту осень. Сразу после нашей…

Плечи ее вздрогнули, и Саша понял, что девушка плачет.

Шепотки за их спинами стали громче, и тогда он мягко, но непреклонно взял ее под локоть — Настя не сопротивлялась — и вывел на улицу…

— Австрийские врачи говорили, — Настя, доверчиво положив руку ему на рукав, шла рядом с Александром: слезы, которые он ощущал на руках, неловко промокая ее мокрые щеки своим платком в укромном углу сада, словно сломали меж ними стену, еще несколько минут назад казавшуюся несокрушимой твердыней, — что она совсем не мучилась. Болей почти не было, она просто таяла, как свеча… Чтобы в один прекрасный день растаять совсем… Ее нашли мертвой утром в постели, с улыбкой на губах. Мне кажется, что она была счастлива в тот миг, когда обрела покой. Я тоже хотела бы умереть вот так — с улыбкой…

— О чем ты говоришь, Настя? — пытался спорить он: намерение оставаться с ней на «вы» давно растаяло без следа. — Какая смерть?

— Обычная, Саша, — грустно улыбалась девушка. — Та, которая придет за каждым из нас в свое время… Маму похоронили там, в Австрии, — продолжала она. — Она столько времени провела в Карлсбаде, так полюбила этот красивый уголок, что папа не счел возможным разлучать ее с теми местами, где она хоть ненадолго была счастлива. Разбирая ее вещи, мы нашли столько акварелей, написанных ее рукой… Когда-нибудь я покажу тебе их.

— Я не знал, — пробормотал он, отвернувшись. — В то время я только начинал службу на новом месте…