Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном - Диана Сеттерфилд

— Этот тип — язычник!

— Он создал больше проблем самому себе, чем кому-либо другому. Сказать по правде, он достоин жалости.

— Вы думаете, он сумасшедший?

И галантерейщики начали обсуждать этот случай, так сильно взволновавший общественность.

— Я вижу в этом деле только один позитивный момент, — заявил Кричлоу. — Христианский суд вынесет приговор, создаст прецедент и тем самым положит конец Томпсоновскому обществу.

Остальные закивали с умудренным видом.

— Надеюсь, вы окажетесь правы, — сказал Энсон.

— Значит, начинаем действовать? — Беллмен задал вопрос, но в его устах он прозвучал скорее как утверждение.

Компаньоны кивнули. Получив их согласие, Беллмен поднялся и тотчас покинул собрание.

— Снова за дело, — сказал Энсону один из галантерейщиков. — Трудится, не щадя себя. Этим человеком нельзя не восхищаться.

Возвращаясь из клуба домой, Энсон размышлял о только что состоявшейся встрече. Нельзя не восхищаться? И да и нет. Он испытывал глубочайшее уважение к деловым способностям и финансовой прозорливости Беллмена, но эта его безоглядная напористость оставляла много места для сомнений: во благо она была или во вред?

Энсон считал себя усердным работником. Пять дней в неделю с десяти утра до четырех пополудни он находился в банке; по вечерам приватно общался с клиентами и потом еще решал кое-какие деловые вопросы в своем клубе, а при обилии бумажной работы брал ее домой на выходные. Но почти каждый день он имел несколько свободных часов, посвящая их личным делам и семье.

Энсон получал огромное удовольствие от общения со своими детьми — как взрослыми, от первого брака, так и маленькими, от второго. Прогулка по саду субботним утром была для него чем-то вроде сакрального ритуала. Кроме того, он чувствовал себя ущемленным, если в течение дня ему не удавалось хотя бы полчаса провести за чтением хорошей книги. И еще были женщины: в первую очередь, разумеется, его жена, которую он искренне любил и берег, а также парочка других — веселых, ласковых и благоразумных. Что поделаешь, он всегда питал слабость к женскому полу. И все это составляло основу его жизни. Ради этого он трудился. Когда он тратил заработанные деньги — на цветы для жены, пианино для дочерей, серьги для любовницы, — это воспринималось как закономерный итог его трудов, как естественное завершение цикла, началом которого была работа в банке. И в этом плане его жизнь разительно отличалась от жизни Беллмена.

Да, у Беллмена была дочь — во всяком случае, так говорили, — но не похоже, что он уделял ей много внимания. Она жила вдали от Лондона, а Беллмен никогда не отлучался из столицы более чем на сутки. И ничто не намекало на наличие у него любимой женщины. Верхний этаж магазина был занят целым гаремом молоденьких работниц в количестве, способном удовлетворить любого султана, однако инстинкт — развитый у него лучше, чем у той же миссис Кричлоу, — подсказывал Энсону, что Беллмен ни к одной из них даже не притронулся. Не питал он и пристрастия к еде или алкоголю. Он держал в своем кабинете бутылки с дорогими напитками, но, насколько мог судить Энсон, предназначались они в первую очередь для посетителей. Пару раз Беллмен по срочным делам заезжал к нему домой и во время этих кратких визитов, с одинаковым безразличием принимая предложенную чашку чая или бокал бренди, оставлял и то и другое недопитым. У него не было никакого хобби. У него даже не было жилища, достойного так именоваться. Человек просто работал, как заводной, не нуждаясь в отдыхе, покое и дружеской компании. Это впечатляло. Но было ли это нормально?

«Он сделан из другого теста, — размышлял Энсон. — Он отличается от нас, и все же он обычный человек. Как долго может человек выдерживать такой стиль жизни?»

22

Жилетный кармашек, в котором Беллмен носил часы, растянулся под их весом, и в нем наметилась пока еще небольшая прореха.

— Пришлите одну из девушек, чтобы сняла с меня мерку для нового жилета, — сказал он мисс Челкрафт, и та прислала Лиззи.

Он снял пиджак и повесил его на спинку стула.

— Кажется, он из английской шерсти? — заметила Лиззи. — Ткань мягкая, но не такая прочная, как из испанской.

— Тут дело не в шерсти, а в способах выделки, — пояснил Беллмен. — Эти способы различаются от места к месту.

Он снял жилет и остался в одной рубашке. Лиззи достала из поясного кармана портновскую мерную ленту, и он ощутил ее легкие быстрые прикосновения — к шейному позвонку и талии, к плечу и ключице, затем обхват груди, обхват талии. Между измерениями она делала шаг назад и записывала результаты. Так она то приближалась, то отдалялась один, два, три раза… На него — то есть ему в лицо — она не взглянула ни разу, и он также не поворачивал головы в ее сторону, однако следил краем глаза.

Еще секунду-другую спустя он вдруг услышал собственный голос, очень тихо, но все же различимо выводящий мелодию. Вероятно, его грудная клетка начала непроизвольно вибрировать, потому что Лиззи слегка надавила пальцами ему на плечи, побуждая его к неподвижности, а затем послышался ее голос:

— Девушки наверху говорят, что мистер Беллмен — это ночной призрак магазина.

Голос звучал совсем близко, так что он мог бы почувствовать ее дыхание на своей шее, однако же не почувствовал.

— И почему они так говорят?

— По ночам они слышат пение мистера Беллмена.

— А-а…

— Но мистер Беллмен плохо знает слова этой песни.

— Вот как?

— Плечи еще не затекли? Нет? Тогда я прикину выкройку. Это та, что мы использовали в прошлый раз, с тех пор ваши размеры не изменились.

Она разложила на столе несколько кусков материи, быстро скрепила их булавками и, вновь приблизившись, приложила к его спине. Одновременно у самого уха Беллмена чуть слышно зазвучало пение:

Так же звезды светят долу,Так же дождь стучит в окно,Но молчит небесный голос —И молчит уже давно.Эхо слышится одно,Только эху все равно…

«Какая печальная песня!» — подумал Беллмен. Прежде, по отдельным словам, он не мог судить о ее содержании. И он вряд ли стал бы ее петь по ночам, если бы знал об этом. Однако тихий голос Лиззи звучал чарующе, и он был рад, когда она продолжила:

Ветер так же лес качает,И вода бежит струею,Но куда, куда умчалосьВсе прекрасное былое?Только вторит эхо злое:Нет покоя, нет покоя!

Странное ощущение возникло у него в груди: словно вот-вот должно было высвободиться нечто, с давних пор находившееся в постоянном напряжении. Как будто некие тиски, туго сжимавшие что-то внутри его, наконец должны были разомкнуться… Что такое с ним происходит?

А Лиззи уже стояла перед им. Видимо, испытывая неловкость, она не решалась смотреть ему в лицо. Пение стихло. Она прикладывала к его груди выкройку передней части, на плечах скрепляя ее со второй половиной.

— Пойте дальше, прошу вас, — сказал он внезапно охрипшим голосом.

Краска на ее щеках стала гуще. Она находилась так близко, что он видел влажную внутреннюю поверхность ее губ, когда рот открывался в пении.

Так же слышно птичьи трели(Где тоска — любви взамен).Неужель ушло весельеНавсегда из этих стен?Эхом отдает рефрен:Прах и тлен! Все прах и тлен!

Она поплотнее прижала выкройку к его груди, а когда ее голос дрогнул и пропустил одно или два слова, Беллмен с удивлением обнаружил, что он и сам помнит текст. Песня, которой его давным-давно научили пьянчуги в «Красном льве» и которая с тех пор забылась на девять десятых, вдруг начала возвращаться к нему из прошлого. Слова, ранее ускользавшие, теперь одно за другим приходили в голову в тот самый момент, когда они были нужны. Помня о присутствии Верни в соседней комнате, он старался петь как можно тише, себе под нос:

Сгинь, мучительное эхо!Прежде радость ты несло,Но теперь мне не до смеха:Все, что было, то прошло!Жизнь — досадная помеха,Я живу себе назло…

Лиззи закончила с выкройкой и теперь, сложив руки, следила за пением Беллмена, как ранее он следил за ней. Сейчас он мог бы запросто взять ее руки в свои…

«Надо спросить ее о Блэке», — подумал Беллмен. Он собирался это сделать уже… уже ох как давно.

— Когда мы встретились в ночь перед открытием магазина… — начал он и, запнувшись, неожиданно сбился с мысли о Блэке и произнес совсем не то: — У вас в комнате стояла детская кроватка.

Она заметно вздрогнула:

— У меня была маленькая дочь. Ее звали Сара. Она…

Лиззи замолчала, судорожно сглотнув. Глаза ее наполнились слезами, которые блестели, чуть подрагивая; потом по щеке скатилась первая слезинка, за ней последовала вторая, потом еще, но сквозь горькие слезы Беллмен, изумившись, разглядел улыбку. Ей не было нужды что-то объяснять; лицо ее, осветившись воспоминаниями о минутах счастья и боли, говорило само за себя. Взгляд, которым она одарила Беллмена, был прекрасным и пугающим, и он принял этот дар с радостью.