Последние узы смерти - Брайан Стейвли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Зачем ил Торнье Тристе?
– Зачем? – Нира подняла брови. – Хочет убить сучку.
Адер непонимающе уставилась на старуху. Она месяцами перекладывала в голове сотни переменных: ургулы, племена Поясницы, Сыны Пламени и Северная армия, ил Торнья, Каден, Длинный Кулак… Словно вела игру в ко на доске величиной с целый мир, с тысячными и десятитысячными армиями, миллионными империями, с фигурами, разбросанными по пустыням и океанам, по степям и лесам. Среди сплетающихся линий атак и отступлений она совершенно упустила из виду крошечный камешек по имени Тристе.
– Должно быть, она опасна, – медленно проговорила Адер.
– Еще бы не опасна! – отрезала Нира. – Глянь свои доклады, она в одно утро превратила твой дворец в скотобойню.
Адер глубоко вздохнула и постаралась рассуждать медленно, хладнокровно:
– Мы знали, что она лич, но личей на свете сотни. Тысячи. Ил Торнья не пытается перебить всех. Должно быть, он боится Тристе…
– Этот ублюдок – кшештрим. Он не умеет бояться.
– Тогда… знает о ней что-то, чего не знаем мы. Может быть, знает, кто она такая. Знает источник ее силы, ее колодец… – Адер поморщилась. – Может, она – второй Балендин, а второго Балендина мы, видит Интарра, не вынесем.
Нира устало кивнула:
– И мне так видится. Она – нож. Твой генерал не хочет оставлять его в руке твоего брата.
– Каден… – проговорила Адер, взвешивая имя на мысленных весах. – Каден не тот наивный монах, которого я ожидала встретить. Его республика – катастрофа, но для нас она стала неожиданностью, которая едва не покончила с нашей войной на севере. Понятно, что ил Торнья хотел бы выбить у него оружие.
Сквозь первый ужас и смятение стали неохотно проступать очертания смысла. Дыхание все еще обжигало, обдирало ей горло, но сердце в груди больше не грозило взорваться.
«Мой сын в безопасности, – твердила она, и эти слова были как воздух в легких, как солнце на щеке. – Мой сын в безопасности».
Ил Торнья ее предал, но ведь от него Адер и ожидала предательства. Если слишком много задумываться о Санлитуне в его когтях, о своем крошечном, пухлом, огнеглазом малыше на груди купленной суки-кормилицы, она сломается. Но ил Торнья подбросил ей другое занятие – задачу, которую требовалось решить; врага, которого следовало уничтожить.
– Значит, надо мне до нее добраться. До этой Тристе. Добраться и убить.
– А что дальше?
– Дальше я верну сына.
Нира открыла рот (казалось бы, для ответа), провела языком по обломкам зубов и сплюнула на полированные половицы.
– Еще воображаешь, что с ним можно договориться? После всего? Ты по-прежнему ему доверяешь?
– Нет, конечно, – ответила Адер, с усилием разжав кулаки и расслабив плечи. – Но у ил Торньи есть причины поддерживать наш союз. Мое имя обеспечит ему правомочность. Когда вопрос с Тристе… разрешится, я ему понадоблюсь.
Звучало это правдиво, но на языке от слов остался ядовитый лживый привкус. К горлу подступила желчь. По правде сказать, она и предположить не могла, что замышляет ил Торнья, зачем добивается смерти Тристе, как поступит в случае отказа или согласия Адер. Все это ничего не значило. Ее сын у него, поэтому она убьет Тристе. Остальное подождет.
– Каден был прав, – сказала она наконец.
Нира вопросительно склонила голову набок.
Адер устало выдохнула:
– Он сказал, ум ил Торньи слишком обширен, чтобы я, да и любой из нас, мог его понять, – устало выдохнула Адер. – Ублюдок все обдумал. Все обдумал еще тогда, когда доставили мирный договор.
Ее стиснутые кулаки белели на красном дереве стола.
– Если не раньше, – проворчала Нира.
В памяти Адер встал Андт-Кил: полководец-кшештрим сидел, скрестив ноги, на маячной башне, отдавал невероятные приказы – бежать, сражаться, сложить оружие – и наблюдал, как его люди убивают и умирают согласно непостижимой логике только ему видимого плана. Солдаты называли его гением, но это был не просто гений. Хаос боя ил Торнья читал, словно внятный, разборчивый текст. В Андт-Киле он выступил против войска, собранного богом. И победил.
Это зрелище ужасало и в те дни, когда ил Торнья бился с врагами Адер: даже тогда беспощадный нечеловеческий гений кшештрим заставлял содрогнуться ее смертную душу. Теперь же ветер переменился.
Адер всмотрелась в измученное лицо Ниры, в ожоги на голове и на лице, в засохшую кровь незаживших ран. Среди нынешнего смятения было ясно одно: ей больше не придется называть Рана ил Торнью своим кенарангом. Настало время выступить против него, сразиться с ним, выставить свой разум и свою волю против его чудовищного интеллекта. Адер, с трудом переводя дыхание, знала, как знают о вонзившемся в грудь лезвии: у нее нет ни шансов, ни надежды, нет пути к победе.
17
Он помнил времена, когда темнота была свойством мира. Свойством неба, когда солнце прячется за горизонтом и свет утекает вслед за ним; свойством моря, когда нырнешь в глубину, где тяжесть соленой воды давит сияние; свойством замковых подземелий и погребов, когда задут последний светильник и пространство под камнем становится черным. Даже во тьме Халовой Дыры, в абсолютной беспросветности, заполнявшей извилистую цепь пещер, – ты вошел в нее, а значит, мог выйти. А тот, кто не вышел, кого разорвали сларны, уходил в еще более долговечную темноту смерти. Когда-то эта судьба ужасала: стать пленником бесконечной темноты. Так было до того, как клинок открыл Валину уй-Малкениану более великую и страшную истину: внешняя темнота со всеми ее страхами, древняя холодная темнота пещер или бездонная тьма смерти – ничто в сравнении с тьмой, которую он носил в себе; с тьмой, просочившейся в его отравленную плоть и врезанную в мертвые глаза; с темнотой собственного «я».
Валин сидел спиной к шершавому стволу пихты. Он узнавал деревья по запаху их сока, чуял кедры и лиственницы, окружавшие маленькую поляну. В воздухе висели сотни, тысячи запахов – подгнившая хвоя, мышиный помет, густой мох и мокрый гранит, лошадиная моча и конский пот, кожа, железо, – они сплетались в грубую ткань, обтянувшую его разум.
Он ни хрена не видел.
Сверху
