Их было семеро… - Андрей Таманцев

На других каналах была одна турецкая и две греческие программы. Я потыкал кнопки на пульте и вернулся на «НТВ». И сразу попал на информацию, в которую сначала не въехал, зато потом… На кадрах каких-то дымящихся обломков диктор сообщил:

— Мы получили дополнительные сведения о вчерашнем трагическом происшествии с военно-транспортным вертолетом в Чечне. Как сообщили нашему корреспонденту в Федеральной службе безопасности, вертолет был сбит в трех километрах от Грозного радиоуправляемой ракетой класса «земля — воздух». Находившиеся на борту командующий армией генерал-лейтенант Гришин и три члена экипажа погибли.

Адъютант командующего, подполковник Лузгин, доставленный в госпиталь имени Бурденко, скончался во время операции. Чеченская сторона категорически отрицает свою причастность к этому террористическому акту… Вот тут меня и ожгло.

Генерал-лейтенант Гришин. Наш командарм.

Его адъютант, подполковник Лузгин, которому я под горячую руку пообещал вышибить мозги.

И которому командарм с подачи Дока приказал выяснить, сколько человеческих органов было получено в ходе реализации программы «Помоги другу» и сколько использовано в наших госпиталях.

Я не очень-то верю во все эти НЛО, параллельные миры и прочую хренобень, которой пудрят людям мозги несчетно расплодившиеся экстрасенсы. Но в существование вокруг Земли некоего информационного поля, в котором есть все ответы на все вопросы, — в это, пожалуй, верю. Иначе ничем не объяснить, почему, когда на полную мощность включаешь мозги в поисках ответа на какой-нибудь вопрос — обязательно его находишь. Чуть раньше или чуть позже. И чаще всего — совсем не там, где искал. И его величество Случай здесь ни при чем. Если случайности повторяются, это уже не случайности, а самая настоящая закономерность.

Даже если бы диктор программы «С добрым утром, Россия» больше ничего не сказал, с меня и этого бы хватило. Но он продолжал:

— В штабе армии нам сообщили, что генерал-лейтенант Гришин направлялся в Ставрополь, где у него была назначена встреча с Генеральным прокурором России.

Пресс-секретарь генпрокурора высказал предположение, что командарм Гришин намерен был передать в Генеральную прокуратуру какие-то документы, важность которых и предопределила, вероятно, обращение Гришина к Генеральному прокурору, а не в военную прокуратуру. Никаких документов на месте катастрофы не обнаружено. Следствие продолжается… Я выключил телевизор.

Сюжет стал очевиден, как трассирующая очередь в темноте. И он был не такой, каким я его предположил. В нем не было места частностям, вроде нашего прорыва через мост над Ак-Су. Он состоял из смертей.

Десять боевиков во главе с полевым командиром Исой Мадуевым.

Восемь медиков команды капитана Труханова.

Генерал Жеребцов.

Командарм Гришин и его адъютант подполковник Лузган.

Общее в этих смертях было одно: все эти люди знали о программе «Помоги другу».

Только нас не было в этом мартирологе. Наши имена должны были появиться в нем на вилле «Креон».

С добрым утром, Россия!..

Тенькнул звонок внутреннего телефона. Я взял трубку. Звонила Анюта. Этот кровосос Шнеерзон заставлял ее, когда не было работы с туристами, выполнять обязанности ночного портье.

— Доброе утро, Сережа, — сказала она. — Я вас не разбудила? К вам гость.

Говорит, что он тренер вашей команды. Вы примете его у себя? Или спуститесь в холл?

— Пусть поднимается, — ответил я и положил трубку.

Минуты через три раздался стук в дверь.

— Войдите, — сказал я.

Дверь открылась. На пороге стоял полковник Голубков.

IV

Факс из Цюриха Назаров получил на другой день после тяжелого ночного разговора с Розовским. Это было заключение медицинского консилиума, подписанное главным невропатологом центра Ниерманом и иерусалимским профессором Ави-Шаулом.

Оно занимало пять страниц убористого текста, было снабжено данными компьютерной томографии, таблицами, характеризующими динамику активности мозговых центров, кардиограммами, многочисленными анализами. Но все выводы уместились в одной строчке: «Перспективы ремиссии представляются маловероятными».

Это означало, что Анна умрет.

Ни один мускул не дрогнул на крупном бледном лице Назарова. Он это и раньше знал. Еще три года назад, когда Анна слегла, он перечитал всю литературу, которая имела хоть малейшее отношение к этой редкой, стопроцентно неизлечимой болезни, вызывал на консультации виднейших невропатологов, психиатров и нейрохирургов. И понял: это была не болезнь.

Это была судьба.

Но надежда все-таки не оставляла его. Он верил не в возможности медицины, хотя его финансирование превратило клинику Ниермана в лучший в мире центр по исследованию рассеянного склероза и других болезней, связанных с поражением головного мозга. Он верил в другое: Анна будет жить, пока между ними есть незримая душевная связь, пока он сможет подпитывать ее угасающие силы энергией своего сердца, своей воли, своей неукротимой верой в бессмертие жизни.

Но… не было Сашки. С его смертью прервалась связь с Анной. Когда после взрыва яхты на пятый день он пришел в сознание и понял мгновенно, что Сашки нет, — словно бы взорвалась еще одна бомба, еще одно черное солнце, на этот раз в его голове. Его вновь швырнула в небытие чудовищная, темная, страшная сила.

Жизнь потеряла смысл.

Он что-то делал, что-то говорил, куда-то шел, летел, плыл. Он понимал, что голос в телефонной трубке — это голос профессора Ниермана, что профессор говорит о том, что известие о спасении господина Назарова окажет самое благоприятное воздействие на Анну, но она не может лично поговорить с ним, так как поражение распространилось на речевые центры. Он понимал, что рафинадная глыба каррарского мрамора на нежно-зеленом газоне кладбища Сен-Жермен-де-Пре — это могила его сына, там, под этим камнем, лежит он, он сбежал туда прямо из капитанской рубки яхты «Анна», легко поднял из кресла свое молодое сильное тело и опустил его прямо сюда, под этот мрамор. Он понимал, что молодые люди с телекамерами, фотоаппаратами и диктофонами и немолодые прокуренные дамы в мини-юбках, собравшиеся в конференц-зале парижского отеля «Уолдорф-Астория», — это журналисты, что они ждут от него сенсационного заявления о том, кого он считает организатором направленного против него террористического акта, и он спокойно, даже с легкой иронией, сказал, что вынужден их разочаровать, сенсации не будет, что у него есть свои предположения на этот счет, но доказательств нет никаких, поэтому он воздержится от комментариев.

Он понимал, наконец, что выплывший из утреннего тумана остров с высокими пальмами вдоль белой полоски пляжа и теснящимися в густой зелени корпусами отелей и небольших вилл — это Кипр, где ему придется жить тайно.

Но понимание это было каким-то механическим, неодушевленным. Он не жил. Он существовал. Его организм на удивление быстро справился с последствиями тяжелейшей контузии, зажили ушибы и переломы ребер. Душа, однако, оставалась мертвой, окаменевшей от космического мороза, который обрушился на него сквозь дыру, проделанную взрывом бомбы. Она оттаивала медленно, с мучительной болью, как оттаивает отмороженная рука, и боль эта становилась все сильнее и сильнее. И в какой-то момент, когда она стала совсем невыносимой, раздирающей сердце и мозг раскаленными добела стальными когтями, он вдруг понял: сейчас боль кончится, потому что он умрет… И она кончилась. Кровавый пот на лбу опахнуло бризом, прохладным и нежным, как руки Анны. В уши ворвался оглушительный хор цикад.

Это означало: ему дарована жизнь.

И он проклял Его, даровавшего ему эту… нужную ему, как… такую… какую… со всеми святителями… до двенадцатого колена… распро… и во веки веков жизнь.

Если бы воинские звания присваивались по словарному запасу, он стал бы Главным маршалом артиллерии.

И небо не обрушилось на него, не смыла в море вздыбившаяся волна, не испепелила молния.

Он был обречен жить.

И уже знал для чего.

«Перспективы ремиссии представляются маловероятными».

«Растение… Я вам, скотам, покажу растение!..»

Назаров аккуратно подровнял листки факса и убрал их в ящик письменного стола. Около часа изучал развернутую сводку по нефти, подготовленную по его приказу Розовским. Потом откинулся на спинку офисного кресла и застыл в нем, неподвижно глядя в высокое стрельчатое окно, за которым в свете закатного солнца покачивались литые пики кипарисов.

Он думал.

Все просто, когда все знаешь. Но всего не дано знать никогда. Поэтому экономика — только наполовину наука. А на вторую половину — искусство. Понять — чтобы предугадать. Предугадать — чтобы опередить. А опередить, стать первым — это и значило победить.

По своей сути Назаров был «хаос-пилотом» — менеджером, принимающим решения, вытекающие не из точных расчетов, а подсказанные интуицией. Даже самый гениальный шахматист, способный просчитывать ситуацию на десятки, а то и сотни ходов вперед, не может стать крупным предпринимателем или политиком. Он исходит из неизменности значения ферзей и слонов. А в жизни переменчиво все. Не только в будущем и настоящем, но даже и в прошлом.