Избранное - Ласло Немет

Словно настоящий политик, Кизела действовала согласно плану. На время она словно позабыла о своих своднических целях: коль скоро Жофи так упряма, спешить не надо. Если одно упоминание об Имре выводит ее из себя, пусть считает, что Кизела и думать о нем забыла: теперь все было подчинено исключительно завоеванию расположения Жофи. А поскольку никто не может играть роль безнаказанно, Кизела постепенно так втянулась в эту необычайную предупредительность, что временно почти облагородилась в бескорыстном служении. Как пресловутые придворные упиваются неземным наслаждением служить своему господину, так и Кизела находила уже радость в том, чтобы оказывать своей хозяйке мелкие продуманные знаки внимания, и к рассвету, долгие часы проворочавшись в постели, изобретала новые приятные Жофи пустяки на предстоящий день.

Жофи молча принимала эти ухаживания. Никогда, даже намеком, не поблагодарила Кизелу за доброту, не обмолвилась ни словом, по которому можно было судить, что она по достоинству ценит расположение своей жилицы. «Спасибо, я сама сделаю», «Я и сама бы внесла», «Я и сама вспомнила бы» — только так говорила она, но никогда: «Право, сударыня, вы себя совсем замучили», «Не знаю, чем и отблагодарить вас, сударыня, уж так вы добры ко мне, будто мать родная». Впрочем, не было и отчужденности. Жофи не заговаривала с Кизелой первой, но, когда Кизела затевала разговор, слушала терпеливо. В комнату к Кизеле не входила, вечером не предлагала посидеть, но и нетерпения не проявляла ни единым жестом. Было в Жофи что-то побуждавшее Кизелу к новым и новым атакам. Словно под ледяной корой начиналась оттепель. Она все так же не заговаривала с Кизелой, не заходила к ней, но при встрече на глаза ее набегала какая-то тень, и Жофи отворачивалась. Было ли это смущение или что-то еще? Однако Кизела не хотела спешить — с нее хватит, она не станет еще раз стукаться лбом о стену, лучше уж потратить лишних две-три недели, но подготовить почву для каждого следующего шага.

Она прибегала к уловкам влюбленных: однажды вечером закрылась в своей комнате, приготовив заранее молока, колбасы, и стала выжидать, словно охотник в засаде. Жофи несколько раз выходила на кухню, гремела посудой, потом удалилась к себе. Кизела не показалась и утром. Она слышала, как Жофи выплеснула воду во двор, потом вынесла на галерею совок для мусора. Ну что же, сейчас выяснится, как обстоят дела между ними. Наконец, уже к полудню, твердые шаги Жофи все-таки направились к двери Кизелы. Вот она стоит перед дверью! Сердце у Кизелы билось, как в девичестве, когда она была по уши влюблена в своего будущего мужа. Она сгорбилась в кресле, опустила голову на ладонь и простонала вполголоса: «О господи!» Дверная ручка щелкнула. Кизела, не меняя согбенного положения, чуть повернула голову.

— Вы захворали, сударыня? — спросила Жофи со странным девичьим смущением в голосе.

Кизела была истинным знатоком души человеческой, она понимала — стоит ей сказать, что не больна, и Жофи никогда ей не простит своего прихода.

— Не то чтобы захворала, просто в пояснице стреляет, будто ножом кто тычет. И так всю ночь, только шевельнусь… ох, вот опять.

— Я уж подумала, что-то случилось, раз вы даже не показываетесь, — прибавила Жофи, подчеркивая, что ее посещение вызвано лишь желанием оказать первую помощь.

— Оно бы и не удивительно. Вот так и найдете меня, душенька, однажды утром на кровати. И матушка моя так же душу богу отдала, — вздохнула Кизела и, приложив руку к пояснице, сделала вид, что хочет подняться.

— Зачем вы встаете, сударыня, — воскликнула Жофи, — сидите спокойно, так-то оно легче.

— Хочу соли нагреть да к спине приложить, может, от тепла утихнет.

— Для этого вам вставать ни к чему, — пробормотала Жофи с непонятным смущением, — я согрею соли.

— Довольно с вас своего горя, душенька, не хватало еще, чтобы вы за мною ухаживали, — простонала Кизела. — Избави бог, чтобы и я вам тревог прибавляла.

— Так ведь и вы, сударыня, сколько за моим Шаникой ухаживали! — живо откликнулась Жофи, звонко и как будто бы свысока, но ее лицо при этом ярко вспыхнуло.

Жофи хотелось, чтобы визит ее выглядел просто возвратом долга — «по крайней мере должницей не буду!» — но Кизела, морща лицо гримасою боли, все-таки заметила румянец на бледных щеках. «Не такая она бессердечная, какой хочет казаться», — думала она, пока Жофи подогревала на кухне зашитую в мешочек соль.

На другой день прострел у Кизелы прошел, но грустное настроение осталось.

— Теперь уж мне и вправду надо бы сходить на кладбище, — вздыхала она, обедая вместе с Жофи. — Выкопаю засохшую тую на могиле матери, а вместо нее высажу два горшка пеларгонии. Пока жива, поухаживаю за ее могилкой. А уж кто за моей могилкой присмотрит, бог весть.

Кизела ожидала, что Жофи предложит пойти вместе. Но Жофи, тихонько опуская ложку в суп, сказала только:

— Мертвому все равно, кто за его могилкой присматривает.

— Оно так, — со вздохом согласилась Кизела. — Но ведь каждый чтит своих покойных. Знаете, есть там один памятник, он возле отцовской могилы — семейства Хусаров памятник. Сами-то Хусары давно уж перевелись, а какие благородные господа были… вот такой бы и Шанике купить, а спереди фотографию вставить, увеличенную. Под стеклом. Да я вам покажу, если пойдете сегодня.

— Знаю я этот памятник. Красивый, — задумчиво сказала Жофи, не отвечая на вопрос.

— Я и граблями прошлась бы по могилке, да боюсь, не дотащить мне грабли-то. Вступит опять в бок, хороша я тогда буду!

— Я ведь все равно беру грабли, — сказала Жофи самым естественным тоном, но в голосе ее опять чуть приметно затрепетало смущение.

Был ясный майский день, в небе играли легкие облака; плуги, лежавшие во дворах, отливали синевой, из кузни глухого Лака радостно, победно неслись звонкие удары молота. Кизела старательно следила за собой, чтобы не выпасть из элегического настроения, которым, похоже, легче всего было приручить Жофи. Она притворилась, будто борется с предчувствием смерти, и все, что было в ее жизни светлого, красивого, нахлынуло на нее в этот весенний день.

— Вот здесь прошло мое детство, — указала она на только что подновленный дом, когда они свернули на улицу, что вела к кладбищу; в воротах дома стоял хозяин, трубочист. — Тогда еще крыт он был не черепицей, и столбики на галерее были деревянные. Слышала я, три года назад горел он, тогда-то трубочист и отремонтировал его заново. А на чердаке была дырка, и я через нее подглядывала, когда приезжал на побывку мой суженый. Бедная моя матушка всячески оберегала меня от него, когда он приезжал, даже в лавку не отпускала. А он нарочно все перед домом прогуливался, красовался с дружком своим. Они оба в гусарах служили и, приехавши, все между управой и почтой ходили, тросточками по сапогам постукивали. Бедная матушка из себя выходила от злости: «Куда запропастилась эта девчонка!» — и сестренку мою Паннику посылала — где, мол, я, что делаю. А я вроде и понятия ни о чем не имею, сижу на чердаке, яблоки сушеные грызу — кому да что от меня понадобилось?! А о том, что на чердаке отдушина имеется, никто и не вспомнил. Знала бы матушка, что я с Имре и знаками переговаривалась, когда он один выйдет! Кто молодых перехитрить хочет, тому и на спине глаза надобны. Ну, да я и не делала тайны из того, что мне, кроме Имре, никого не нужно, даже против папаши голос поднимала из-за него. Эх, сейчас бы мне от него затрещину получить, хоть один разок еще! Только-то и жизнь, пока молод, — до тридцати, тридцати пяти лет. Долго пришлось нам с Имре друг за дружку бороться, да оно и хорошо: от этого молодость дольше не кончается.

Жофи тихо слушала воспоминания Кизелы и, когда старуха умолкла, явно пожалела ее. Остановившись у тутового дерева, она поправила полегшую в сумке рассаду и короткой фразой побудила Кизелу рассказывать дальше.

— Потом-то вы все-таки поженились, — сказала она, не желая спрашивать, но явно ожидая продолжения рассказала, коль скоро он был начат.

— Поженились, да только через пять лет. Я уж и в невестах походила, просватали меня за одного деревенщину, но я ему быстро дала от ворот поворот. А мужа моего будущего любовь за это время в люди вывела. Отслужил он, вернулся — за что дома браться? Хозяйства у него не было, а нанялся бы работником — никогда бы ему меня не видать. Сперва на железной дороге закинул удочку, но там места не было, потом в Пешт подался, в полицию, но что ему, человеку тонкому, обходительному, в полиции делать, вот и порекомендовали его в школу; был сперва истопником, а потом и служителем стал. Место было как раз для него, уж очень он в счете был силен — он и жалованье привозил по первым числам, даже учителя все у него получали. Очень усерден он был к учению, господин директор Секаш ну просто не отпускал его от себя. Но мой отец по-прежнему не хотел о нем слышать; у отца ведь тоже гонора этого мужицкого было хоть отбавляй — того, кто поученей, и за человека не считал. Да только и я уже не была телушкой бессмысленной, всех отваживала, кто б ни посватался. В конце концов разрешили мне за Имре выйти. И разве не моя правда была? Все-таки совсем другое дело рядом с образованным городским человеком жизнь прожить. Да будь я девушка, и сейчас тысячу раз городского предпочла бы, пускай хоть торговца. Разве можно сравнить меня с бедной моей сестрицей, а ведь ей крепкий хозяин достался — пятьдесят хольдов как-никак. И кому лучше житься будет — Кати, племяннице, с ее муженьком, грубияном да пьяницей, или той, на ком мой сын женится? Образование землей не заменишь.