Год 1942 - Давид Ортенберг

Трояновский сразу же отправился в 16-ю армию. Вот что он там узнал. В критические дни битвы за Москву в эту армию был направлен 694-й зенитный полк. Там его поставили как противотанковый на одном из главных направлений, откуда немцы пытались прорваться к столице. За три дня боев батарея подбила большое количество танков. Особенно отличилась третья батарея, а на этой батарее - наводчик комсомолец Дыскин. Пять раз он был ранен, но, не оставляя своего поста, подбил семь танков и погиб.

Трояновский встретился с комиссаром полка Федором Бочаровым, побывал в медсанбате у раненого командира орудия Семена Плохих. Вместе с генералом Казаковым отправился на огневые позиции батареи. Там, у трех березок, они увидели могильный холм, на котором стоял столбик с вырезанной из фанеры звездой. На дощечке химическим карандашом были написаны даты рождения и смерти красноармейца Дыскина. У Рокоссовского спецкор ознакомился с наградным листом, по которому наводчик представлен к званию Героя Советского Союза, посмертно.

На второй день Трояновский вернулся в редакцию и рассказал о своей поездке секретарю редакции Александру Карпову. Подвиг Дыскина показался Карпову невероятным, и он сказал: "Обождем печатать. Дождемся Указа". Меня в то время в Москве не было, выезжал в Перхушково, а когда вернулся, уже не застал Трояновского. Карпов пересказал мне историю Дыскина. Согласился с его решением: подождать с публикацией.

Указа все не было. Но вот сегодня он пришел. Напечатали мы небольшой, без деталей материал - и не Трояновского, а Ильи Эренбурга...

Прошло четыре с лишним десятилетия. Звонит мне Павел Трояновский:

- Вы помните наводчика Дыскина из армии Рокоссовского, куда вы меня посылали по звонку Казакова? Ему было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

- Немного помню.

- Так вот, он жив...

И Трояновский стал мне рассказывать. Позвонил ему Казаков, теперь уже маршал артиллерии. Оказывается, в той могиле был похоронен другой солдат. Дыскина же увезли в медсанбат, оттуда - в госпиталь, а затем на Урал. Там он пролежал до 1944 года. "Меня собирали по частям", - с юмором объяснил Дыскин, почему так долго задержался в госпитале.

Любопытна история и о том, как он узнал о присвоении ему звания Героя Советского Союза. В те апрельские дни сорок второго года, когда он лежал в госпитале в Свердловске, по радио передали Указ. Врачи и товарищи кинулись к Дыскину в палату и стали поздравлять его с высокой наградой. Но он поздравления не принял. Считал, что речь идет об его однофамильце. Написал М. И. Калинину. Михаил Иванович ответил, что звание Героя присвоено именно Ефиму Анатольевичу Дыскину, и поздравлял солдата.

После войны Ефим Анатольевич Дыскин закончил Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова в Ленинграде, он генерал-майор, профессор, начальник кафедры той же академии.

Ленинградская киностудия выпустила фильм "Солдат", посвященный бывшему артиллеристу, в котором мы с Трояновским подробно рассказали, что и как тогда произошло.

19 апреля

Красные флажки на моей карте, обозначавшие линию советско-германского фронта, застыли в неподвижности: на всех девяти фронтах и в двух отдельных армиях перешли к обороне. Ясно было, что ни один из командующих фронтом не мог на свой страх и риск подписать такой приказ. Вероятно, была директива Ставки. Отправился я в Генштаб, к Бокову, чтобы ознакомиться с ней. А он развел руками: нет такой бумаги. Однако я узнал, что Сталин, не раз и в марте, и в апреле отвергавший предложения командующих ряда фронтов о переходе к обороне, теперь вынужден был посчитаться с реальностью.

Расскажу о нашей работе в те дни, когда войска перешли к стратегической обороне.

Если посмотреть на крупномасштабную карту военных действий, легко увидеть, какой извилистой стала линия советско-германского фронта. На ней то наши выступы в немецкую оборону, например барвенковский, то противника в нашу, например ржевско-вяземский. Это были плацдармы, с которых позже развернулись крупные операции. Если же рассмотреть "пятисотку", там таких выступов (правда, меньшей площади) множество. Их во фронтовом быту называли по-разному: "аппендицитами", "языками", "балконами"... В дни стратегической обороны шли беспрерывные бои ради того, чтобы срезать вражеские или расширить наши выступы, занять более прочные и выгодные позиции. Об этих боях так называемого местного или частного значения - репортажи и корреспонденции наших спецкоров, конкретные, лаконичные. А хотелось подробно рассказать, что за этим стоит. Такое задание и было дано Симонову.

- Поезжай на Западный фронт, - сказал ему, - посмотри своим писательским оком, что и как там. Ассигную тебе целую неделю...

Вместе с Габриловичем и фоторепортером Минскером Симонов отправился в 5-ю армию. Оттуда - в стрелковую дивизию, где мы с ним побывали в феврале, в полк майора Гриценко. Вернулся он в редакцию и вручил мне большой, подвального размера, очерк "День, в который ничего не произошло". Написан он был не только обстоятельно, но и живо, со множеством деталей. Очерк воссоздавал картину тех самых "операций местного значения" во всей ее многогранности.

Симонов прибыл в полк, когда шли бои за рощу, где зарылись немцы. Ее здесь называли по-медицинскому "аппендицитом" и поступили с ней, как остроумно заметил Симонов, "по-медицинскому - именно то, что полагается с ней сделать: зашли вглубь и отрезали". Затем корреспондент стал очевидцем боя за другую рощу - "Дубовую". Схватка была жестокая, но "Дубовую" взяли. Полк улучшил свои позиции. Немцы потеряли свыше сотни убитыми и восемь пленными. Были и у нас потери: смертельно ранен политрук Александренко, увезли в госпиталь и майора Гриценко.

Словом, типичная картина боев местного значения. В масштабах фронта и армии такие бои мало что значили и, вероятно, в оперативных сводках не отражались.

Очерк понравился, но прежде, чем отправить его в набор, я зачеркнул симоновский заголовок "День, в который ничего не произошло" и поставил другой: "Обычный день". Симонов вопросительно посмотрел на меня. Я объяснил:

- Как ничего не произошло? А улучшение позиций? А сотня перемолотых немцев из весеннего резерва? А кровь наших бойцов?

Возражать Симонов не стал, но в Собрании сочинений очерку вернул старое название. В дневнике он рассказал, с каким чувством писал этот очерк, что думал тогда:

"Когда я писал, мне хотелось хоть в какой-то мере объяснить другим то, что было тогда на душе у меня самого. Ощущение повседневной тяжести войны, бесконечных людских трудов, со зрелищем которых было связано мое раздражение против бесконечно легкомысленных вопросов, которые ежедневно волновали многих московских попрыгунчиков и служили предметом обсуждения у "пикейных жилетов": "почему мы остановились?", "почему сегодня в сводке опять ничего не взяли?", "почему?", "почему?"... Да вот потому! Потому, что ради взятия этой, не обозначенной ни на каких картах, кроме пятисотки, круглой рощицы нужно всем, начиная от командира полка, еще в сороковой или пятидесятый раз за зиму рисковать жизнью, потому, что ради этого кому-то нужно умереть. И все это очень трудно, и особенно тогда, когда общий большой порыв наступления уже иссяк".