Наследство - Владимир Топорков

– Ты чего, папа?

Только сейчас он подумал, что, видимо, не надо посвящать Серёжку в свои переживания, и сказал как можно равнодушнее:

– Надо нам с тобой к переезду на новое жительство готовиться!

– Прямо сегодня? – воскликнул радостно Серёжка.

– После обеда посмотрим, – сказал Бобров, – может быть, там и краска не подсохла…

– Небось подсохла, – по-взрослому рассудительно сказал Серёжка и испытующе долго поглядывал на отца.

После того разговора со Степаном о комнате для Серёжки мальчишка наполнился какой-то внутренней радостью.

После обеда они сходили на новостройку. Но, как и предвидел Бобров, полы, покрашенные четыре дня назад, ещё отпечатывали след, и даже Серёжка сообразил:

– Ладно, папа, давай ещё потерпим!

Они вернулись на квартиру, и Серёжка уселся за уроки. Тихо зашуршал страницами учебников, а Бобров бесцельно слонялся по комнатам. Он теперь вот так слоняться должен долго, пока не устроится на работу. А может быть, не надо было писать это малодушное заявление? Даже посоветоваться не с кем. Степан на работе, а другие…

Чувствовал Бобров, как бледнеет, почти светящейся становится кожа на лице… Как он мог забыть в это время о Ларисе? Ведь она бы не оказалась безучастной…

Бобров попросил у сына ручку, вырвал несколько листов из тетради и уселся за письмо. Он писал неторопливо, как разговаривал, о всех своих делах, поднимал голову, словно всматривался в возникшее перед ним такое родное и близкое лицо Ларисы, потом опять тихо шуршал ручкой. Только об одном не написал Ларисе – о новой жене Егора. Надо было щадить близкого человека. А то, что Лариса близкий человек, Бобров почувствовал не только сейчас.

Глава шестнадцатая

После ноябрьских праздников Бобров поехал на приём к Безукладову. Все его попытки добиться справедливости по отношению к Степану, приковать внимание к мыслям Николая Спиридоновича Белова и собственным в районе успеха не имели – первого секретаря не было (он находится в отпуске), а второй долго выслушивать не стал.

– Послушайте, Бобров, – перебил он Евгения Ивановича, – ведь у вас был в колхозе наш инструктор?

– Был.

– Так чего же вы мне голову морочите? Он нам написал, что с вами состоялась обстоятельная беседа. Чего же вы ещё хотите? Какую идею «фикс» пытаетесь нам изложить? Прошу только иметь в виду, председатель колхоза товарищ Дунаев характеризует вас как человека недобросовестного, пытающегося в колхозе плодить рвачей, шабашников…

Слова эти подействовали как холодный душ, Бобров сжался, а потом махнул рукой и вышел из кабинета. Может быть, ему надо было идти напролом, до конца изложить свои аргументы, но внутри что-то сломалось, хрупнуло, как сухой сучок под ногами.

Готовясь к поездке в обком, он боялся, что и там вдруг откажет ему мужество, поэтому со дня на день откладывал поездку. Впрочем, были и причины – переезд, хлопоты по дому, болезнь Серёжки. Надо же было шалуну на застывшей речке прорубь пробить и, разгорячённому после катания на коньках, напиться ледяной, обжигающей воды. Бобров хотел уж попотчевать ремённой кашей Серёжку, но вспомнил свою молодость и остепенился – он тоже был не чище. Пришлось керосином – по старой деревенской привычке – растереть; отпаивать сына чаем с малиной.

Бобров вышел на улицу ещё по темноте и даже опешил от неожиданности: лёг на землю первый снег, чистый, сахарный какой-то, мелкий, как пыль. И сейчас порхают лёгкие снежинки, искрятся в свете окошек. От дома Степана Плахова тень отделилась, двинулась ему навстречу, и влажный снег запел под ногами. По тяжёлым размеренным шагам понял Бобров: Степан уже бодрствует, к нему и направился наверняка.

Степан, протягивая руку, спросил:

– Ну что, поехал?

– Да, – коротко ответил Бобров. – Ты тут в случае, если ночевать в городе придётся, за Серёжкой пригляди…

– Обязательно, – пробасил Степан и засмеялся, – слышь. Женя, примета есть добрая: в дождь и снег – самое доброе дело из дома выбираться…

– Ладно, – махнул рукой Бобров.

До областного центра от Осинового Куста езды – один час, но Бобров специально пораньше пришёл на автобусную станцию. В первые рейсы толкотни поменьше, а потом повалит сельский народ кто на работу в город, кто по магазинам, колбасу-мясо искать, и тогда бока береги.

К обкому добрался Бобров к девяти часам, но пока в бюро пропусков оформлял бумажку, пока дежурный милиционер пристально разглядывал его партийный билет, пока кабинет Безукладова на третьем этаже разыскал, – время к двенадцати приблизилось.

– Ждите, сейчас Сергей Прокофьевич занят, – бросила секретарша в приёмной, и Бобров опустился в мягкое кресло.

Первый раз за свою жизнь был Евгений Иванович в обкоме, и его поразила какая-то благостная тишина в длинных коридорах, неторопливая жизнь. Иногда в приёмной появлялись мужчины в костюмах с иголочки, с бумажками, вопросительным знаком изгибались перед секретаршей, о чём-то шептались, и в этом тоже было что-то таинственное и торжественное. Впрочем, на них Бобров мало обращал внимания, в голове, как на затасканной пластинке, снова прокручивались слова, которые он скажет Безукладову, скажет горячо, страстно.

Но, видимо, и на него подействовала обволакивающая тишина, и чем дольше он сидел в этом мягком кресле, тем больше крепло желание поскорее выбраться на свежий воздух, глотнуть обжигающего ветра, расправить затёкшие плечи.

Секретарша с огненными крашеными волосами медленно заполняла карточку, потом надолго исчезала за дверью кабинета Безукладова и, когда появилась, объявила, как манифест прочитала:

– Сергей Прокофьевич примет вас на двадцать минут, больше у него времени нет.

Надо было собраться с мыслями, успеть всё рассказать по порядку, но в голове плыла какая-то мешанина, как шуга в весенней реке. В кабинет он входил робко, чуть не споткнувшись в «матюкальнике» (теперь у каждого уважающего себя начальника кабинет с тамбуром, с двойными дверями, чтоб, не дай бог, кто не услышал, о чём говорит «хозяин»), но в просторной длинной комнате немного успокоился. Безукладов сидел за столом мрачный, усталый, глаза его смотрели тускло на мир, но при виде Боброва он улыбнулся краешком губ, и это добавило силы Евгению.

– Евгений Иванович, кажется? – спросил Безукладов, не поднимаясь из-за стола.

– Верно, Сергей Прокофьевич, – торопливо ответил Бобров.

– Ну садитесь… О чём будем разговор вести?

Евгений Иванович пристроился на стул и заговорил о Степане Плахове, о том, как немилосердно расправились с тем в колхозе, хотя и с ним, Сергеем Прокофьевичем, была договоренность передать землю в аренду.

– Была, – подтвердил кивком головы Безукладов.

– Так вот не получилось…

– А почему?

Бобров рассказал о стычке Плахова с председателем, и Безукладов прищурил глаза.

– Так вы считаете, что Дунаев поступил неправильно?

– Считаю…

– Да вы понимаете, что вы говорите, – Безукладов закрутился в кресле, и оно жалобно пискнуло. – Вы что ж, за анархию?

– Никакой анархии, Сергей Прокофьевич. Просто за самостоятельность…

– А это уж чистейшей воды демагогия! Какая, к чёрту самостоятельность, когда человек не выполняет распоряжений правления колхоза…

– Но ведь он тоже занимался важным делом, не менее важным, чем уборка. Можно сказать, первый раз хотел человек доказать своим трудом, что может современный механизатор сделать на земле, если ему предоставить свободу действий. Неужели вы не понимаете, что при нынешней системе управления мы людей, даже инициативных, деятельных, в угол загоняем всякими приказами и инструкциями…

– Любопытно, любопытно, – Безукладов начал потирать свои пухлые руки. – Ну-ка расскажите, какую свободу действий мы у крестьян отняли…

В словах Безукладова прозвучало раздражение, но это не остановило Боброва, только голос немного осел от волнения и в этой гулкой комнате сейчас звучал хрипло:

– Да вы лучше меня это знаете… И когда пахать, и когда сеять нас учат, и какую культуру лучше выращивать… Даже термин изобретён такой – «директивные культуры». Раньше кукуруза с бобами была, теперь – другие. А крестьянин должен на земле работать самостоятельно, как на собственном огороде, тогда он всю душу в дело вложит, потому что ему работа в радость будет.

– Да я смотрю, вы, товарищ Бобров, лирик, – Безукладов посмотрел с вызовом на Евгения Ивановича, – вам бы песни петь…

– А при чём здесь песни?

– А при том, дорогой товарищ, что самостоятельность, о которой вы толкуете, может к такому привести, что люди завтра зубы на полку…

– Да и сейчас уже в магазинах хоть шаром покати.

– Вот-вот. А почему? Да всё потому, что вот такие, как вы, народ от дела отрывают всякими разговорами о самостоятельности. Вроде кружков художественной самодеятельности развели…