Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск. - Николай Алексеев-Кунгурцев

X. СТРОПТИВЫЙ ХОЛОП И КРУТОЙ БОЯРИН

У Степана Степановича были свои доморощенные портные и сапожники, поэтому новый кафтан и новые сафьянные чоботы для Марка Даниловича скоро поспели. Материя и камни для украшения, разумеется, были куплены, как было условлено, у дядюшки за очень и очень кругленькую сумму.

— Ну, вот, теперь хоть есть все-таки в чем тебе на люди показаться. И, чай, теперь можно и в Москву съездить?

— Что ж, поедем! — охотно согласился Марк.

Ему хотелось посмотреть на этот родной и вместе чужой город, виденный им во сне и незнакомый наяву.

У Степана Степановича был в Москве свой дом.

— Я, знаешь, не живу в нем теперь потому, — объяснял он племяннику, — что в вотчине много спокойнее. Знаешь, царь у нас крутенек; часто будешь показываться — того и гляди в опалу попадешь; так лучше подальше от греха.

С племянником он решил остановиться в своем доме. За день до их отъезда был отправлен в Москву ключник Иван Дмитрич с несколькими холопами, чтоб все там подготовить к приезду.

День отъезда в Москву выпал ясный и теплый.

— Ишь, денек-то какой! Солнце-то, солнце! Благодать! — говорил Марку Даниловичу Степан Степанович, спускаясь с ним с крыльца к поджидавшим их саням. Боярин, по-видимо- му, был в очень хорошем расположении духа.

Как всегда бывало при отъездах, у крыльца стояла целая толпа холопов — их согнали прощаться с господином, словно он уезжал за тридевять земель и Бог знает на какой долгий срок. Впереди всех стоял Илья Лихой. Он был бледен и, видимо, волновался. Свою шапку, которую он держал в руках, он смял чуть не в блин.

Анфиса Захаровна вышла провожать мужа. Катя выглядывала из сеней. За нею теснились холопки с Феклой Федотовной во главе. В числе их были и Аграфена, и Та- исья.

Груня едва взглянула на толпу холопов, сейчас же заметила Илью, заметила и его взволнованный вид. Сердце ее екнуло. Предчувствие подсказало ей, что Лихой что-то задумал, и это «что-то», как она могла догадаться, было не чем иным, как просьбой о дозволении жениться на ней, на Груне. Девушка испытывала что-то вроде страха; она изменилась в лице и украдкой перекрестилась.

— Ты смотри, Степан, вези с оглядкой. Знаешь, дороги теперь какие, упаси Бог вывалишь, — кричала Анфиса Захаровна кучеру.

— Да что ты, мать! Дети малые мы, что ли? Мы и сами Степку, коли что не доглядит, взъерошим во как! — со смехом сказал Степан Степанович и добавил, обращаясь к Марку: — Ну, лезь в сани, племяш!

— Боярин! Степан Степанович! Заставь Бога за тебя вечно молить! — раздался голос из толпы холопов.

Кречет-Буйтуров обернулся к ним.

— Надо кому что?

Илья вышел и повалился в ноги своему господину.

— Что тебе? — спросил боярин.

— Батюшка-боярин! Дозволь пожениться!

— Пожениться? Что ж ты это разом надумал, что ли, что не вовремя просишь? Видишь, еду, некогда мне… На ком же ты жениться хочешь?

— На Аграфене.

— На Аграфене? Приглянулась девка?

— И-и! Куда как!

— Ишь ты! Даже куда как, хе-хе! Ну, женись, что же, дозволяю. Детей больше разводите — мне выгодней, хе-хе-хе!

Илья ударил лбом в землю.

— Благодарствую, батюшка-боярин! — вскричал он радостным голосом.

— Женись, женись, коли охота пришла! — говорил, уже усевшись в сари, Степан Степанович, а потом добавил — Это которая же Аграфена? У нас их три.

— В дому у тебя служит.

— Что-то не помню.

— Служила прежде на дворе, а намедни ты сам ее на работу в дом назначил.

— А, вот которая! — протянул боярин и насупил брови. — Ну, на этой тебе жениться нельзя! — неожиданно отрезал он.

В первую минуту Илья остолбенел, потом пробормотал:

— Почему же?

— Не пара она тебе.

— Смилуйся, господин! — взмолился холоп.

— Нельзя, нельзя! Ну, что тут толковать! Прощай, жена, прощай, Катя. Трогай, Степан!

Илья уцепился за сани.

— Боярин! смилуйся, Бога ради!

— Нельзя, нельзя!

Холоп не отставал и бежал за санями. Степан Степанович грозно нахмурился.

— Пошел прочь! Нельзя, говорю, и шабаш! Ну? Прочь! — крикнул он, замахиваясь на Илью.

— Боярин! Смилуйся! Люба она мне…

Он не договорил — боярский кулак больно ударил его в лицо.

— Побей, побей! Только ее мне отдай! — вопил Илья.

— Одурел ты совсем, холоп. Ну, Степан, подстегни коней.

Кони дернули. Сани стали выезжать за ворота.

Илья вдруг озверел.

— Бога ты не боишься, боярин! Сердца в тебе нет человеческого! Волк ты, а не человек! Хуже волка — прелюбодей нечестивый! — неистово закричал он.

— А! Ты так! Стой, Степан! — грозно крикнул Кречет- Буйтуров, выскочил из саней и кинулся к холопу.

— Не подходи — убью! — прорычал тот и так грозно сверкнул глазами, что Степан Степанович круто повернул назад.

— Гей! Люди! Взять его! Бить его на конюшне, пока душа в нем держится! — с пеной у рта прохрипел он.

— Забей, забей до смерти! — Это лучше будет, окаянный! Волк! Блудник! — кричал Илья.

Несколько холопов кинулись на него. Через минуту он уже лежал связанным на снегу.

Марк Данилович, молча смотревший на происходившую перед ним сцену, не выдержал, когда несчастного холопа потащили к конюшне.

— Дядя! Бога ради, прости его! — сказал он.

— Нет, как можно! — запротестовал Степан Степанович.

— Ну, для меня… Сделай милость!

— Не мели пустяков! Его надо выпороть. Этакий озорной холопишка!

В добрых глазах Марка засветился огонек.

— Если ты его не простишь, то ты мне — не дядя, а я тебе — не племянник, — отчеканил Марк Данилович.

Дядя довольно свирепо посмотрел на него, потом погладил свою бороду, словно раздумывая, выгодно или невыгодно ссориться с племянником, крикнул холопам: «Отпустить!» — и, не глядя на Марка, быстро уселся в сани. За ним сел снова и племянник.

— Ну, трогай живее, что ли? — крикнул кучеру боярин так гневно, что тот с перепугу принялся нахлестывать лошадей.

Кони рванули. Сани круто повернули за ворота.

XI. ЦАРЬ ИВАН ГРОЗНЫЙ НА ПОРОГЕ СМЕРТИ

Яркое солнце не может проникнуть сквозь плотные занавесы окон. В комнате полутьма. Смутно рисуется большая, широкая и высокая кровать с резными золочеными ножками, с бочками из слоновой кости и черного дерева. Над кроватью полог темный, бархатный, с вышитыми золотом двуглавыми орлами. Тяжелые золотые кисти свесились с полога и висят недвижно, не качнутся — в комнате нет ни малейшего движения воздуха. За пологом еще темней.

На белом шелку подушки виднеется желтое лицо с впалыми закрытыми глазами. Жидкие, длинные усы окружают плотно сжатые тонкие губы, падая к подбородку, с которого спускается на грудь сильно тронутая сединой поредевшая борода. Косматые нависшие брови сдвинуты над крючковатым длинным носом. Теплое одеяло отброшено и не закрывает длинного тощего тела.

Неслышно приотворилась дверь. Трое мужчин вошли в комнату и приблизились к постели.

— Царь спит, — сказал один из них, тихонько приподняв полог.

— Пусть взглянет лекарь. БогДан! Посторонись-ка, — заметил другой.

Третий мужчина, иноземец, судя по его одежде, отстранил Богдана и наклонился над царем.

Через минуту он выпрямился.

— Ну, что, Якоб? — спросили бояре.

— Шшш..! — замахал тот и шепотом сказал ломаным языком: — плех…

— Надежи нет? — спросил первый, Богдан Яковлевич Бельский.

— Дышейт плех… Сил плех… День ри аль пять по- жиль… — опять шепотом ответил доктор-англичанин, Роберт Якоби.

Бояре покачали головами.

Больной царь пошевельнулся.

— Борис! — слабо проговорил он.