Театр ужасов - Андрей Вячеславович Иванов

Мышь не грустила. Костя о ней хорошо заботился, приносил игрушки, она их изучала, каждый день перетаскивала из одной норки в другую: три норки, пять тоннелей, помимо всех тех дворцовых игрушечных шкафчиков и чемоданчиков с сундучками – зажиточная мышь! Несмотря на свой преклонный возраст, она вела активный образ жизни, Костя вел ежедневник, в который записывал свои наблюдения за мышью – ее настроения, аппетит и проч. Как-то я спросил, что он собирается делать с этими записями? Ответ его меня поразил, с какой-то злостью он воскликнул:

– Черт возьми! Однажды я все это издам в виде романа! И назову его я так: «Жизнь мыши». Ни больше ни меньше! Подам заявку в фонд Капитала культуры и, если ее удовлетворят, издам. Нет, я серьезно. Я издам мои наблюдения в виде романа. Да, а что? Чем жизнь мыши хуже человеческой?

– Ничем не хуже, – ответил я.

– Вот и я так считаю. Так почему не написать роман о жизни мыши?

– Запросто!

– Я должен тебе показать, но у меня есть суеверная примета: нельзя забегать вперед. Я не могу никому показать ни строчки из описания жизни Мисс Маус до ее смерти, потому что, если я покажу кому-нибудь прежде времени, боюсь, она скончается. Ну, это мое… Нет, это выход, да, описание жизни мыши, в твердом переплете, с ее портретом, все очень серьезно, биография в духе серии ЖЗЛ. Получится увесистый том. И будет не хуже, чем романы некоторых писателей.

Я не видел, что он пишет в свой блокнот, когда наблюдает за мышью, у меня были самые смутные представления о его экспериментах (он почти не распространялся об этом, но упоминал вскользь, что испытывал на Мисс Маус действие галлюциногенов, – меня это не удивило: он часто на людях экспериментировал, почему бы на мыши не попробовать?).

– Да, может получиться не хуже, чем у некоторых романистов. Почему нет?

– Я веду эти записи с первого дня, как она у меня появилась, – говорил Костя, – у меня обширный материал, я пишу каждый день.

Это было правдой: каждый день Костя сидел перед игрушечным дворцом, записывая в блокнот ее перемещения по залам, комнатам, этажам…

– Я наблюдаю за ней год и сто тридцать два дня! У меня все записано. Все ее эмоции – тут, – он постучал карандашом в блокнот, – это маленькое существо чертовски эмоционально, у нее очень сложная невербальная сигнальная система, которую она наладила для общения со мной. Она знает о том, что я есть! Она не игнорирует мое существование. Она включила в свою систему и меня тоже. Мы с ней живем в одном космосе. Я для нее что-то значу. Она просыпается, когда я встаю. Она ждет меня, если я болею. Я нахожу ее жизнь намного увлекательней и сложней, чем жизнь многих моих пациентов. Как насыщенно она живет! Как умеет распорядиться своим временем! Как хорошо справляется со своим одиночеством – ничуть не нуждается в особи другого пола. Молодец, Мисс Маус! Сколько забот и всяких приключений, а сколько песен она поет! Ах, жаль, что я не могу пока доказать, что это песни, но я обязательно напишу об этом. Пусть это будет роман! Да, роман – это выход из положения. Поскольку научного обоснования моим предположениям, увы, я пока не нахожу, то могу их облечь в художественную форму… Я перепечатаю кое-какие фрагменты и пришлю тебе файлы… Только тогда, когда она умрет, не раньше. Ты посмотришь, надеюсь…

Я кивнул.

– Надеюсь, это будет не скоро.

– Я тоже.

Томилина мышь нервировала.

– Пусть живет в парнике.

Костя не хотел тревожить мышь. Она хорошо жила, достойный член нашего клуба, маленькая пожилая мышь.

– Ей скоро два года, Вася. Она – старожил. Пожилая дама! Нельзя ей столько перемещаться. Едва-едва переезд пережила, только-только к виду за окном привыкла, и ты хочешь ее переместить в другую комнату?.. в мой кабинет?.. Вася, это невозможно.

Томилин стелил себе в большом зале. Там на окнах не было штор. Васе казалось, что на него из темноты кто-то смотрит.

Вася Томилин явился ниоткуда. Его появление для нас с Леной было внезапным. Я сам виноват: он был одним из тех, кому я отправил мою книгу (стыдно). Прочитав ее, он разразился потоком восторженных писем, написал большой пост в своем блоге, «нашептывал» через мессенджер сплетни про людей, которых я не знал, но которые были на слуху. К сожалению, в русской литературе все обстоит именно так: стоит что-нибудь написать, как тут же окажешься в трясине, из которой полезут черти, каждый будет тянуть в свой омут, поносить других, нахваливать своих бесенят, щеголять звонкими именами и рассказывать бородатые анекдоты. Томилин обещал мне тысячи знакомств и проч. Теперь я понимаю – готовил почву… Через месяц переписки затих… Ну, думаю, слава тебе Господи… Не тут-то было! Как-то вечером он появляется у моего дома, с большой спортивной сумкой, полной всяких бумаг (распечатки его антипутинских статей и все посты с его аккаунта ВКонтакте, взломанного эфэсбэшниками, как он утверждал, за что его и прищучили). Жалкий, как овечка, белый как мел: история скверная, достали меня, приперли к стенке, страшное дело, некуда податься, могли запереть лет на шесть сразу, сам знаешь, какие в России суды…

Прижать его могли за многое: за участие в «Марше несогласных» и во всех знаковых демонстрациях, его много раз хватали, таскали и просто так. Его перипетии были задокументированы – хоть сейчас в Европейский суд по правам человека обращайся. Все права Томилина были нарушены, честь попрана, физическая расправа – медицинские справки в полном порядке, фотографии, даже запись с допроса. И вот он на нашем крыльце…

Я впустил. Лена ничего не сказала, приготовила ему постель (мне на полу, сама спала с сыном на его раскладном диванчике, потому что ребенок боялся чужого дядю).

Мы с Томилиным долго сидели на кухне, решали, что делать дальше. Лифт в ту ночь почему-то ходил часто и особенно гулко, соседи наверху тоже бубнили, в подвале председатель товарищества играл на бильярде.

«Ну и слышимость у вас, – заметил Томилин, – и прослушка не нужна!.. тут как в 1984-м Оруэлла… Да, Европа… все так построено…»

Я сказал, что дома строили в восьмидесятые, но он не обратил внимания, он повествовал – то размашисто: что со страной происходит, куда оно все катится, на всех уровнях полный швах; то судорожно: я не знаю, что делать… эту катастрофу остановить невозможно… мне плевать, что со мной будет… я не хотел уезжать… я ведь в Западе давно разочарован… но моей жизни угрожает опасность… прибьют, запытают в зоне…

Я полистал его бумаги. Допрос подозрительно