Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра - Стефан Грабинский

Толпа внизу заволновалась, зашелестела:

— Он! Господин! Он, Бафомет братьев мистического Тампля, Тифон египетских магов, предвечный Ариман-Пифон!.

— Хвала тебе, повелитель огненных бездн, слава тебе, владыка греха и телесных утех, заступник от лученных от лика Божия! Покорные, припадаем к стопам твоим, лишь тебе послужим, о даритель наслаждений и безумств крови! У подножия трона твоего воздаем почести, извечно лишь тебе надлежащие, слагаем к стопам твоим поклонение детей земли… Осанна, Господин Бездны! Осанна! Осанна!…

Тьмы и тьмы склоненных голов заколыхались, волной изогнулись в покорном смирении нагие спины.

Лик Сатаны осветился усмешкой — странной усмешкой утоленной гордыни и зловещей радости. Он поднялся с седалища — огромный, неведомый — и взмахнул змеевидным тирсом. Двое братьев, убранных в козлиные шкуры и дьяволовы рога, повели к трону по скалистому склону какую-то женщину. Она быстро устремилась наверх, белоснежная в своей наготе, в золотолитом покрове волос, ниспадающих к стопам, крошечным, почти детским. Когда уже в третий раз женщина обошла конус, поднимаясь к трону, я узнал Каму. Восхищенный взор ее был прикован к Бафомету, она шла, вперясь в него, словно лунатик. У подножия трона остановилась смиренная и дрожащая… И тогда раздался хриплый смех и прогремело повеление:

— Сверши поцелуй, надлежащий твоему господину!

С отвращением я увидел, как она прижалась губами к его левой ноге и руке.

— Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! — реготало человечье месиво внизу. — Выполняй свой долг, ведьма-юница! Приветствуй господина своего, как пристало.

Сатана повернулся к ней спиной и поднял хвост.

— Целуй! — зарычал он, заглушая регот почитателей. — Целуй!

Она исполнила омерзительный приказ, и чудовище-андрогин, положив правую руку ей на грудь, возгласил:

— Вот печать — дар моего духа. Прими ее и носи во имя мое!

Он отнял руку, и на груди Камы остался багровый прочерк дьяволова когтя.

— Ты принята в число сестер и братьев моего ордена!

Церемония закончилась. В адском шуме и хохоте она спустилась со скалистого конуса и исчезла в толпе.

Невидимая музыка — поначалу медлительная, дремотная — внезапно взорвалась оргией звуков — хриплых, кроваво-знойных, опаляющих безумием. Сотни обнаженных тельхинов окружили гигантским кругом трон. Поплыл хоровод. Под неистовые выклики диаблотов в такт сатанинского болеро, раскачивались нагие торсы, дугой изгибались блестящие от мазей и пота спины. Безумный глухой топот босых ног по траве, отраженный венцом гор, вернулся стократ усиленным эхом…

При свете факелов, закрепленных в железных зажимах, в неимоверном темпе вращался бурлящий рой — алчущих соития самцов и самок.

— Ох-хо-хо, хейя! Ох-хо-хо! Хейя!

Внезапно кольцо хоровода распалось на тысячи звеньев, как планетные молнии, вращающихся вокруг собственных корней-средоточий. Но и они вскорости подчинились центробежной силе, дробясь на все более мелкие вихри и хороводы. И вот необузданное людское скопище рассыпалось по котловине в дикой гонке за утехами вожделенной плоти…

Мощный, волосатый самец навалился на атласно-белоснежный живот ошалелой от любострастия девушки; старуха с отвислыми сосцами обнимала цветущего красой юного эфеба; беременная любилась с диаблотом, обрекая на погибель будущий плод.

В горных пещерах, во тьме, куда не пробивался красный луч огня, свершался самый омерзительный блуд. Таясь в мрачных углах, будто опасаясь, что сам сатана покраснеет от стыда, удовлетворяли свои бешеные страсти содомиты. Под балдахином горного навеса, на скальном алтаре безоглядно раскинулась нагая женщина; святотатец-священник вершил сатанинскую мессу, вместо вина кровью причащал верных…

Неподалеку с «кафедры» к восторженно внимающей черни вещал пузатый, как бочка, одетый в контуш Костурбан, а дальше на досках, брошенных на бочонки с водкой, справляли дьяволову трапезу.

Над головами пирующих пролетали, хлопая перепончатыми крыльями, стрейги, что воруют из колыбели младенцев — красивых, пухленьких, спокойных — и подбрасывают худеньких, бледных; ведьмы-сорсии, лакомые до детской крови, страшные эмпузы и ламии-упырицы. Вдалеке от криков пиршества тенью скользила, — в заломленных руках черный хлыст — анофелия — призрак красного мора, прозванная Тихой Девицей…

Несметные полчища летучих мышей, ворон, хвостатых, с выеденными ягодицами павианов, котов, крыс, мышей и всевозможных гадов извивались в траве, нагло влезали в посуду, впивались в разверстые рты, в глаза, в лица… Неимоверные твари — не люди и не звери — злобные бобы-бабуки, мохи-матохи и жестокие мамуны-стрейги незаметно подкрадывались к столам в ожидании объедков…

А наверху, там, на площадке конуса, небрежно развалился на каменном троне повелитель Зла и Ночи. В его глазах, холодных и мудрых, зигзагами вспыхивали безграничное презрение и гордыня; поднятой вверх десницей, насмехаясь, указывал он на бледную луну, в тот самый миг скрывшуюся за тучей, дабы уступить место своей тени внизу, под левой рукой чудовища, — черному Гебураху.

— Эй-эй-эйя! Эй-эй-эйя! — снова призывно выло в глубине котловины. Погас кошмарный пурпурный свет, потухли факелы, и среди полного мрака началось последнее действо, уже скрытое от звездных очей. Лишь время от времени из змеиного клубка свившихся тел, корчащихся в любовной конвульсии спин, ягодиц, бедер, судорожно сплетенных рук и ног, доносились всхрапыванья ошалелых от неутолимой похоти кобыл, ржание бешеных от течки человеческих жеребцов, хриплое уханье безумцев. Вдруг наступила мгновенная тишина, и донесся смешной звук — не то икота, не то чих:

— Чха-хык… чха-хык…

А с высоты конуса раздался долгий, надрывный стон. Жалобная, трагичная, беспредельно глубокая тоска разорвала траур ночи шабаша и, отраженная молчаливыми горными вершинами, умерла где-то далеко в долинах…

Дрожь ужаса потрясла человеческое месиво.

— Что это? Кто так стонет?

И снова тишину пронзил тот же странный вопль — еще громче, еще отчаяннее, еще безнадежнее…

Вздрогнули горы, оробели люди, притихли животные: мощная грудь издала столь ужасный звук…

И вот венец из огненных языков окружил пурпурной короной сатанинский конус и мрачным отблеском озарил Бафомета.

Огромный, понурый, превыше горных вершин, он стоял; и лик козлиный, бородатый свела безграничная пытка; в глазах, огромных, глубоких, как бездна, мерцало великое, неизбывное страдание, беспредельное отчаяние отверженного от лика Божия. Как испокон веку, он закрыл рукой глубокими морщинами изборожденное чело и стонал. Чудовищную, волосатую грудь самого великого из бунтарей сотрясали детские рыдания…