Современная вест-индская новелла - У. Артур

Но самое скверное еще впереди. Мы должны после этого обедать с родителями мальчика. Они ничего не знают. А нам обоим, моему брату и мне, предстоит сесть с ними за стол и как ни в чем не бывало есть. Тело их сына здесь же, в доме, спрятано в сундук, как в «Веревке» с Фарли Грейнджером[63]. Все, как и там, — сплошная насмешка. И мы сидим и едим. Моего брата колотит дрожь; он плохой актер. И родители мальчика спокойно сидят за столом, но я не вижу их лиц, не представляю себе, как они выглядят.

Возможно, они были похожи на кого-нибудь из этих белых, что едут со мной сейчас в поезде. Например, на женщину с мальчиком, который рисует пальцем на запотевшем стекле.

Сейчас уже ничего нельзя изменить. Моя жизнь загублена. Я хочу, чтобы поезд никогда не останавливался. Но нет. Дома за окном становятся все выше, все теснее жмутся друг к другу, и вот они уже подступили к самой железной дороге: видно внутреннее убранство комнат, развешанное на веревках белье и кухонная утварь за мокрыми окнами. Лондон. Я рад, что Фрэнк сейчас со мной. Он будет со мной и когда поезд остановится. Он повезет меня дальше, в «свадебный дом» — где бы он там ни был, этот дом. Мой брат женится. Я ощущаю где-то внутри свинцовую тяжесть.

Мы выходим из вагона, пропустив всех вперед, и я успокаиваюсь. Дождь уже перестал, и кажется, даже собирается выглянуть солнце. Фрэнк говорит, что у нас еще есть время, и мы решаем немного пройтись пешком. Улицы грязные после дождя, дома потемнели, сточные канавки забиты мусором. Я иду за Фрэнком, и он ведет меня по улицам, которые мне хорошо знакомы. Я думаю: случайно это или он знает? Он ведь всегда все знает.

И вот я вижу свою «лавочку». Она похожа на мусорный ящик со стеклянной стенкой, сейчас это магазинчик-киоск курьезных сувениров. В пыльных витринах афишки: «Развлекайте своих друзей! Шутите над своими друзьями!» Карты для фокусов, фальшивые вставные зубы, бутафорские бокалы с «гиннесом»[64], прыгающие резиновые пауки, невинный на вид порошок-присыпка, вызывающая чесоточный зуд, пластиковая собачья похлебка… Трудно поверить, что совсем недавно это «торговое предприятие» принадлежало мне.

— Вот эта лавочка, — говорю я Фрэнку, — ошибка моей жизни. Я ухлопал в нее все свои деньги. Две тысячи фунтов. Я копил их пять лет… И спустил за пять месяцев.

Две тысячи фунтов. Слово «фунты» не имеет для вас никакого реального смысла, если все ваши жизненные затраты не превышают нескольких долларов. Мой отец не заработал бы этих денег и за десять лет. Может ли человек оправиться после такого краха? Вы скажете: можно начать все сначала — снова работать и снова копить. И вы, наверное, будете правы… Но ведь давно уже известно: если человек сломлен, ему не подняться…

Фрэнк обнимает меня за плечи, чтобы увести от магазинчика. Хозяин, его новый владелец «с правом аренды», смотрит на нас. Желтолицый, лысоватый человечек, с мягким брюшком; все в его игрушечном магазинчике выглядит так, словно выставлено специально для собирания окружающей пыли. Моего Фрэнка будто подменили — он сразу становится непохожим на самого себя: хочет произвести впечатление на лысого человечка и на всех, кто видит нас вместе сейчас. Я говорю: «Ты — белая сука». Я знаю, что Фрэнк не любит таких словечек. Но он вдруг стал таким вежливым, таким важным и обходительным, что я тоже решил говорить не то, что думаю и чувствую. «Я собираюсь сделать еще больше денег, Фрэнк. Я собираюсь добыть столько денег, белая ты сука, что тебе и не снилось. Я куплю себе здесь самый большой дом. Куплю всю эту улицу».

Но мне хочется поскорее уйти с этой улицы. Не потому, что на нас все смотрят, а потому, что сам не хочу видеть этих людей. Фрэнк «поясняет» мне: «Это потому, что они белые». Я не уверен в этом… Думаю, что он каждый раз говорит подобные вещи специально для подначки — чтобы мне захотелось убить кого-нибудь из них.

А я хочу только одного: убраться с этой улицы и успокоиться. Фрэнк уводит меня в кафе, и мы садимся у стены — спиной к людям. Фрэнк пододвигается ко мне и начинает говорить… Он рассказывает о своем детстве… Силится доказать мне, что, когда был маленьким, он тоже лежал с лихорадкой в голой комнате. Но он выбивался в люди у себя дома, в городе, где родился. Он встал на ноги, и сейчас его уже не собьешь с пути. Он не понимает, какую зависть вызывает во мне. Я не хочу его слушать. Я смотрю на цветистые бумажные салфеточки на столе и молчу. А он даже не догадывается, что творится у меня на душе. Он и через сто лет не поймет, как осточертел мне весь этот мир, в котором для меня не осталось ничего хорошего, — ничего, кроме воспоминаний о тростниковом поле и отлого бегущей через него тропинке, уже там сызмальства я понял, что я конченый человек…

Он осточертел мне, но, кажется, не моему брату. Дэйо хотел вырваться из нашей прежней жизни, хотел стать образованным человеком. А я собирался помочь ему в этом. Для богатых и образованных наш мир не так уж плох. Нет. Я знаю, видел их жизнь. Там, где вы строите соломенную хижину, они — каменный особняк; где у вас позади дома просяное поле, у них — сад; вы просто не знаете, как убить время в воскресные дни, а они устраивают пикники и вечеринки. Все мы, как говорится, появились на свет одним путем, но тем повезло, и они по дороге жизни ушли вперед, мы же остались позади. Некоторые отстали настолько, что даже сами этого не сознают… Как мой отец. Он не умеет ни читать, ни писать, а ему хоть бы хны. Он даже рисуется своим невежеством. Говорит, что «образованность» он оставил своему младшему брату Стивену, который добился места судейского чиновника в городе. И при всякой встрече с этим братом он нарочно поддакивает Стивену, когда тот высмеивает нашу жизнь. И из нас он делает посмешище. Однако за всем его шутовством чувствуется нечто совсем иное: думается, что на самом деле отец считает себя умнее дяди Стивена и в глубине души убежден, что его жизнь сложилась лучше, чем у брата. Или, например, две мои старшие сестры и старший брат: они учились, сколько положено, в школе, потом — это было в добрые старые времена — все переженились, как положено, потом мой старший брат стал бить свою жену, как положено, и делал все то, что делали люди до него: напивался по пятницам и субботам и транжирил без толку деньги.

Я был четвертым ребенком у отца с матерью и вторым сыном по старшинству. Мир изменился, пока я рос. Я видел, как сверстники уезжают, чтобы получить образование, и возвращаются большими людьми, и понимал, что остаюсь за бортом жизни. Я понял, как много потерял оттого, что вынужден был бросить школу, и решил, что такое не должно повториться с моим младшим братом. Я чувствовал, что смотрю куда дальше своих родных, а они твердили мне, что я слишком близко принимаю все к сердцу. Но я знал одно: я теперь за них за всех в ответе. У меня появилось честолюбие и стыд за них. Честолюбие — оно сродни стыду, а стыд всегда неразлучен с тайной, от которой, как известно, хорошего не жди. Даже сейчас, когда тайны больше нет, она все равно в любую минуту может навредить мне. Фрэнку никогда не понять, что творится у меня в душе.

Этот человек жил недалеко от нас в большом двухэтажном доме. Дом — из бетона, с декоративными каменными глыбами внизу, выкрашен охрой приятного оттенка, а деревянная облицовка — шоколадного цвета, весь он чистенький и аппетитный, как праздничный торт. Я подолгу смотрю на него каждый день и думаю: «Вот каковы дома богатых людей». Потому что владелец его и в самом деле богатый человек. Когда-то он был беден, как и мы, но заимел, как говорят, несколько акров земли на юге нашего острова, где нашли нефть, вот и разбогател. Простой человек вроде моего отца, без всякого образования. Но удачливость и нефтеносная земля, деньги и такой дом сделали этого человека в моих глазах великим.

Я преклоняюсь перед ним. В его внешности нет ничего примечательного; его можно увидеть, как любого из нас, стоящим на дороге в ожидании автобуса или такси, и, не зная, кто он, вы не обратите на него внимания. Я пытаюсь разузнать о нем все, что можно, стараюсь найти какие-то особые приметы, отличающие удачливого и богатого человека даже в том, как причесаны его волосы, как застегнуты и какой формы пуговицы на его рубашке, как зашнурованы ботинки. Он живет один в своем доме. Дети его переженились, и, по слухам, он не ладит с ними; и вообще у него, говорят, неприятностей и забот по горло. Мне непонятно, какие могут быть заботы и беды у богатого человека, и ничто не может умалить в моих глазах его величия.

Как-то в нашем поселке была свадьба. Старомодная свадьба на всю ночь, для которой богатый человек сдал свой дом. Вот тогда я впервые попал в этот дом. Дом, выглядевший таким внушительным снаружи, показался мне совсем небольшим. В нижнем этаже были только бетонные колонны и совершенно голые стены. Наверху помещалось пять небольших комнат, не считая галереек, примыкавших к ним. Тусклые лампочки едва светились. Это все, что я запомнил. И еще — запах крыс и пыль повсюду. Пыль сыпалась откуда-то сверху, даже когда я просто шел. Пыль, помет мокриц, скатывающаяся под пальцами в малюсенькие зернышки древесная труха — все это сыпалось, стоило лишь положить руку на что-нибудь деревянное…