Последний бросок на запад - Егор Овчаренков

Офицер подошел к выходу и, взявшись за дверную ручку, с порога добавил:

— Приговор будет приведен в исполнение сегодня в десять часов утра.

Офицер и охранники покинули камеру, оставив заключенных осмысливать информацию.

До Емельянова вчера на суде не сразу дошло сказанное. Сегодня это было повторено и он понял, кажется, даже кожей почувствовал, что ему только что зачитали смертный приговор. Он больше не имеет права на жизнь, ни на тяжелую, ни на легкую, ни на страшную, ни на прекрасную. Через несколько часов автоматы или винтовки дадут залп, чтобы навсегда оборвать тонкий волосок, на котором держится душа, и наступит вечный мрак.

Мысли Емельянова метались, он перескакивал с одного на другое.

Он давно знал, что за отказ от сотрудничества с хорватами его ждет смерть, но как-то в это не верилось до самого последнего момента. Это просто не может быть правдой! Это просто игра, в которой его, мальчика, решили попугать. Вот-вот снова в камеру войдет тот же офицер и скажет, что это ошибка, что приговорили к смерти не его, а кого-то другого. Или что все это просто было подстроено для того, чтобы склонить Емельянова на свою сторону. Вот сейчас войдет хорват и скажет, что в последний раз спрашивает, встает ли русский под знамена Герцеговины, и, естественно, тогда он, Емельянов, согласится.

Он уже согласен на все. Только бы сохранить жизнь...

Чертова война! Какого хрена он сюда притащился?

Надо было пробираться в какую-нибудь мирную страну. Хотя бы остаться в Латвии. А еще лучше было попасть в Германию или в Америку. Русских там полно. Устроился бы сначала нелегально, а потом бы обзавелся документами. Работу бы нашел, это несомненно. Те же телохранители везде нужны.

Нет! Этот расстрел — уже лишний удар судьбы. Не для того он сбежал из русской тюрьмы, чтобы быть расстрелянным в хорватской.

Дима подошел к двери и стал стучать.

Охранник, стоявший в коридоре, открыл небольшое окошко и спросил:

— Что надо?

— Я хочу говорить с твоим начальником! — Емельянов старался сдерживаться, чтобы не перейти на истерический крик.

— Обойдешься, — ответил охранник и закрыл окошко.

Дима снова стал барабанить в дверь, но никто больше не отзывался, хотя в коридоре были слышны мерные шаги охранника.

Если бы не Чернышев!..

Глухая ярость закипела в груди у Емельянова, захлестнула такой неудержимой жаждой мести, что, казалось, у приговоренного появились силы, чтобы разрушить стены и добраться до предателя. Не просто предателя, а бывшего друга, который именно дружбой воспользовался для обмана. Для того, чтобы заманить в ловушку.

Обитатели камеры со страхом смотрели на беснующегося Емельянова, колотящего руками и ногами в дверь.

Немного устав, Дима подошел к окну, распрямил руку и посмотрел на нее: плоская ладонь, длинные пальцы… Мозоли на суставах кисти, пальцев — твердые, как гранит — профессиональная особенность бойцов восточных единоборств. Главное — в удар вложить импульс. Не мощь, а именно импульс, который позволяет разбить нижний кирпич, оставляя пять верхних невредимыми…

Он подошел к окну и со всей силы саданул кулаком по стеклу — во все стороны брызнули осколки, а кулак Емельянова едва не застрял между решеткой.

Вскоре дверь открылась — в помещение влетело несколько вооруженных хорватов.

— А ну назад! — один из них передернул затвор автомата, направил его на русского.

«Молодой, совсем мальчик… — почему-то отметил про себя Емельянов. — А глаза-то какие испуганные… И назад пятится… Ну сейчас я вас…» — и он шагнул вперед.

Выстрел! Пуля просвистела возле уха и ударила в стену.

— Ну-ну, это я так, пошутил… — Емельянов поднял руки вверх.

Хорваты ушли, громко хлопнув дверным засовом. Через полчаса разбитое окно было заделано куском железного листа. В камере включили свет.

Новак вел себя значительно спокойнее. Он лежал на матрасе и смотрел в потолок. Он не надеялся на внезапную перемену в своей судьбе, потому что знал, как решительно расправляются в хорватской армии с изменниками — еще не было ни одного случая, когда бы приговоренному к смертной казни удалось избежать смерти. Он уже мысленно попрощался с жизнью, и поэтому никаких эмоций не отражалось на его лице.

Даже когда Емельянов принялся метаться по камере, Новак продолжал спокойно смотреть в потолок, лишь иногда презрительно кривясь, когда этот русский становился слишком шумным. Даже крик ворвавшихся в камеру охранников и выстрел из автомата не нарушили спокойствия Новака.

Забившиеся в угол Дарко и Петко с испугом смотрели на Емельянова. В конце концов старик стал беспокоиться о том, чтобы не разошлись швы на бедре у наемника. Он несколько раз делал попытки что-то сказать, но Дима не обращал внимания ни на что, кроме своего горя, корчась на полу. Тогда Дарко встал и накинул свое одеяло на Диму.

В камере раздался отчаянный рев, который даже охранника заставил перестать ходить за дверью и прислушаться. Одеяло несколько минут колыхалось, дергалось, трещало, потом Емельянов под ним затих.

Старик и юноша осторожно подошли к успокоившемуся наемнику и подняли одеяло. Дима лежал на полу, подобрав колени к самому подбородку и спрятав лицо в ладонях. Плечи его вздрагивали.

Емельянов отвел руки от лица и посмотрел заплаканными глазами на Дарко и Петко. Эти люди видели и слезы, и смерть. Видели не раз. Емельянову вдруг стало стыдно за свое чересчур буйное поведение.

Дима поднялся молча, несколько раз бесцельно прошелся по камере, остановился возле двери.

Неожиданно кормушка-окошко в двери приоткрылось. В коридоре стоял солдат в совершенно новенькой, еще не заношенной форме. На вид ему было лет восемнадцать. Безусое прыщавое лицо было немного растерянным. Он несколько раз испуганно хлопнул густыми ресницами и заговорил, глядя на Емельянова:

— Вы русский? Вас зовут Дмитрий?

Емельянов кивнул.

— Я несколько дней назад вернулся из сербского плена, — сказал солдат. — Мне просто повезло — удрал во время бомбежки. Я тоже был приговорен к расстрелу. Ненавижу эту войну.

— Что тебе нужно, парень? — спросил Дмитрий.

— Я могу вам помочь…

— Тебя кто-то послал?

— Нет. Я сам пришел. Я просто подумал, что если вы и господин капитан дадите мне адреса своих родственников, то я смогу передать им ваши письма.

В камере зависла напряженная тишина, нарушаемая только жужжанием одинокой мухи.

— Я дам вам бумагу и карандаш.

Парень оглянулся и сунул в отверстие кормушки два листка бумаги и один огрызок карандаша. Новак стоял уже рядом. Дима передал все ему, и тот уселся на свой матрас и принялся писать.

Емельянов знал, кому пишет хорват. Конечно, Злате. А кому писать ему? Родителям в Москву? Они уже, наверное, давно в курсе, что он бежал из тюрьмы, пропал. Стоит ли их расстраивать, лишать надежды?

Он понял, что единственный человек, которому он хотел бы передать привет, это тоже Злата. Неважно, что, овладев сербскохорватским устным, грамотой он так и не овладел.

— Я слышал о вас, — сказал юноша хорват Емельянову. — Вас сюда притащил другой русский, ваш друг. Еще он сказал, что это вы расстреливали горожан в Михайловаце и насиловали девушек. Но я ему не верю. Он предатель… — хорват сделал небольшую паузу. — А предателей никто не любит и им не верят…

Хорват замолчал, явно что-то не договаривая. И вдруг Дима подумал, что Чернышев тут не главное, что этот юноша должен сообщить нечто другое. А может…

Неужели Злата? Конечно. Она знает, что Дмитрий здесь. Знает, что ее муж арестован и тоже приговорен к расстрелу. Может, и она в опасности? Может, ждет помощи?

Парень должен еще что-то сообщить. Его лицо приблизилось к кормушке. Но перед этим солдат еще раз оглянулся, что-то увидел и захлопнул маленькую дверцу.

— Передайте все старику, — успел шепнуть он перед этим.

В коридоре послышались шаги другого человека, наверное, охранника. За дверью последовал короткий приглушенный диалог. Очевидно, ругались.

«Какой-то странный малый, — подумал Дмитрий. — Неужели Злата действительно его послала? Где она сейчас?..»

Стоп! А с чего он взял, что здесь каким-то образом замешана Злата? Нет, это невозможно!

Но так хотелось верить, что в эту минуту она думает о нем… Что именно она попросила этого молодого солдата зайти в камеру, таким образом подавая ему, Диме, знак. Что она не оставит его…

За дверью послышались шаги, и Емельянов стремительно вскочил, ожидая, что в камеру сейчас зайдет тот же солдат и договорит все, что ему не дали сказать.

Но свидание оказалось неожиданным.

Дверь распахнулась — и в камеру с видом полноправного хозяина вошел сам Вадим Чернышев. Он был здорово навеселе, и его немного шатало из стороны в сторону.