2000 № 9 - Журнал "Если"

Я тянул виски, и у меня кружилась голова. Приятное ощущение! К алкоголю я присовокупил никотин, выкурив еще две сигареты. Пары за столиками обсуждали интимные подробности жизни, предшествующие постели. А тем временем она не могла уснуть у себя в Брентвуде: ее донимали телефонные звонки. Незнакомые голоса в трубке требовали, чтобы она оставила Бобби Кеннеди в покое.

Темноволосая женщина, причесанная под Жаклин, в черных перчатках и с огромным декольте, села у стойки рядом со мной. Пение закончилось, раздались жидкие аплодисменты.

- Терпеть не могу этот новомодный вой, - заявила она.

- Очень созвучно времени, - откликнулся я. Женщина окинула меня непонимающим взглядом и рискнула засмеяться.

- Время можно проводить по-разному.

- Я еще не то видал, - сообщил я.

- Вы не американец? Чувствуется акцент.

- Я родился в Германии.

- Значит, вам досталось?

Я опрокинул стакан скотча.

- Вроде того. - У нее были густо накрашенные веки и ресницы длиной в добрый сантиметр, бледно-розовая помада на тонких губах. Ее трудно было представить без косметики. - Разрешите вас угостить.

- Спасибо.

Она наблюдала, как я копаюсь в кошельке с неудобными древними банкнотами. Я заказал ей джин-тоник. Она назвалась Кэрол.

- А я Детлев.

- Детлефф? Звучит странно.

- Даже в Германии это редкое имя.

- Что же привело вас в Лос-Анджелес, Детлефф? Вы перелезли через Берлинскую стену?

- Хочу увидеть кинозвезду.

Она фыркнула.

- Здесь такие не водятся.

- Вы, Кэрол, вполне годитесь в кинозвезды.

- Вы не поверите, Детлефф, но я это уже слышала.

- Тогда скажите, чего вы еще не слышали.

Мы трижды заказывали выпивку, заигрывая друг с другом. Она пожаловалась на свое одиночество, я назвался чужаком. Это было типичное знакомство «пенициллиновой эры»: мы узнали друг о друге довольно много (другое дело, что правду мы знать не желали) и были вполне удовлетворены полученными сведениями. Ее представление обо мне дополнили фантазии, зато у меня иллюзий оставалось мало - или, наоборот, много? Ведь я не знал об этих людях почти ничего, не считая ерунды, которую можно почерпнуть из древних книг. Экранный образ привел меня сюда; я вообще - раб образов. С действительностью они связаны слабо, гораздо сильнее - с прихотями.

Я заглядывал Кэрол за корсаж, она терлась о мое плечо. Из этого выросло желание, якобы способное перерасти в более достойное чувство и залечить душевные раны. Мы бы не отпускали друг друга, пока не изнемогли, а потом просто лежали бы, обнявшись и наслаждаясь родством наших чувств, первым мгновением безупречного союза, который подарил бы нам вслед за этим мгновением бесчисленные волшебные ночи… А утром расстались бы, чтобы никогда больше не встретиться.

Так это выглядело в мечтах. Мы поехали к ней и честно постарались претворить мечты в реальность. Потом я лежал с открытыми глазами, вспоминая Габриэллу, какой она была сразу после нашей свадьбы, на залитом солнцем пляже Ниццы. Ею любовался не только я, но и все до одного мужчины, оказывавшиеся поблизости. Хотелось ли ей, чтобы ее разглядывали? Существовала ли для нее разница между моим взглядом и их?

Перед рассветом я оставил сонную Кэрол, вернулся в свой розовый отель и завалился спать.

Субботу я посвятил путешествию по Лос-Анджелесу, еще не перенесшему землетрясение. Я предавался порокам, не возможным в Мюнхене 2043 года: выкурил много сигарет, разгуливал на солнце, купил сборник комиксов, на который ушла уйма настоящей бумаги. Днем я забрел в закусочную и заказал бифштекс с кровью и гарниром из помидора и жареной картошки. Когда официантка ставила передо мной тарелку, у меня потекли слюнки, но уже через минуту аппетит сменила тошнота: я в ужасе переводил взгляд со своих пальцев, испачканных кровью и майонезом, на жир, застывающий на краю тарелки.

Что ж, недаром я был поклонником грязных удовольствий двадцатого века. Тогдашняя жизнь не представлялась благостной. Люди слонялись по улицам, ощущая тень смертоносной бомбы. В подсознании сидел страх, что в любую минуту всех их могут испепелить. Ужас испытывали даже блондинки. Я представлял себе своих предков на другом континенте, знавших, что их страна может мгновенно превратиться в поле ядерного сражения, да еще согнутых бременем коллективной вины. Вот из какого материала кудесник Аденауэр сумел снова скроить нацию, которой на первых порах было не до обжорства, не до скуки, не до разложения!

Богиня этих людей звалась Мэрилин. Она покоряла их своим фантастическим телом, детским голоском и пленительной рассеянностью.

Архитектура Лос-Анджелеса 1962 года меня разочаровала. В городе хватало безвкусицы, торгующих хот-догами киосков, выполненных в форме сосиски, и заведений хиромантов, напоминающих очертаниями летающие тарелки; зато огромные небоскребы, которым не было суждено устоять при землетрясении, еще не появились. Возможно, благодаря моему появлению, многие из них так и не вырастут - в этом прошлом, которое из-за моего возникновения стало «параллельным», одним из многих. Всякое мое действие вызывало эффект падающего домино. Возможно, вся жизнь Кэрол пойдет под откос из-за воспоминаний об одной страстной ночи в моих объятиях. Возможно, выкуренные мной сигареты не достались другим людям, для которых они оказались бы смертельными. Возможно, завихрения воздуха, поднятые моим «плимутом», вызвали дожди в Белграде и засуху в Индии. Не знаю и не хочу знать, хорошо это или плохо…

Я коротал время, дожидаясь вечера. Остался позади двухчасовой психотерапевтический сеанс Гринсона, пытавшегося укрепить ее дух, не дать погрузиться в ночную депрессию.

В девять часов утра я взял сумку с камерой, блок переноса и сел в машину. Проехал по автостраде вдоль океанского побережья, прогулялся по пляжу в Малибу и повернул назад. Среди холмов вилась лента Сансет-бич, из-за деревьев выныривали дома с зажженными окнами. Добравшись до Брентвуда, я с трудом нашел квартал «Кармелина»: сначала дважды проехал мимо. Мэрилин жила на улочке, заканчивавшейся тупиком. Я оставил машину в тупике, повесил сумки на плечо и зашагал к дому.

Здание отделяла от улицы кирпичная оштукатуренная стена. Я проник во двор соседнего дома, продрался сквозь заросли бугенвиллеи и подошел с заднего крыльца. Это оказалась довольно скромная гасиенда: две спальни, маленький дворик, крошечный бассейн - вода была неподвижна, как стекло. Свет горел только в дальней спальне, слева от меня.

Первым делом надо было избавиться от Энис Мюррей, компаньонки и экономки. Если то, что случилось в нашей истории, соответствовало событиям здесь, она в этот вечер рано удалилась спать. Я неслышно вошел в дом с черного хода, нашел Энис в спальне и, зажав ей рот, налепил на руку пластырь со снотворным. Она быстро отключилась, и я двинулся дальше.

По коридору тянулся телефонный шнур, начинаясь в гостиной и ныряя под дверь спальни. Дверь оказалась заперта. Я вышел, миновал кусты, испачкав ботинки в мягкой земле, просунул руку сквозь решетку и раздвинул шторы - благо, что рамы были распахнуты.

Мэрилин лежала ничком поперек кровати, правая рука с зажатой телефонной трубкой свисала на пол. Я обежал дом, нашел одно окошко, не забранное решеткой, разбил стекло и влез. Дыхание Мэрилин было глубоким, но редким и нерегулярным, кожа влажной, на шее едва угадывался пульс.

Я перевернул ее на спину, поднял веко и посветил в глаз фонариком. Зрачок почти не реагировал на свет.

Я сделал ей инъекцию апоморфина, поднял с кровати и понес в ванную. Она оказалась на удивление легонькой - кожа да кости! В ванной комнате, где еще не был убран мусор после ремонта, я долго держал ее над унитазом, пока ее не вырвало. Пищи во рвоте не было, только непереваренные капсулы. Хороший признак, если бы я не знал, что она всегда прокалывала капсулы иголкой, дабы ускорить их действие. Определить, сколько нембутала уже попало в кровь, было невозможно.

Я ткнул ее большим пальцем в локоть. Мне показалось, что она ахнула от боли.

- Просыпайся, - сказал я. - Пора!

Никакой реакции.

Я снова перенес ее на кровать и достал из сумки фильтратор крови, смахнул со столика у изголовья рассыпанные таблетки и поставил на него прибор. Легко загнав ей в артерию на руке шунт, я настраивал аппарат, пока не добился зеленого цвета на датчике,

По прошествии получаса она уже лежала с приподнятыми ногами и мерно дышала. Теперь это был здоровый сон. Ее кровь весело бежала через фильтр, возвращая ей жизнь, а меня наполняя торжеством.

Я вышел на крыльцо и выкурил сигарету. Звезды скрылись за тучами, поднялся ветер. Рядом с порогом красовался камень с высеченным изречением: «Cursum Perfecio», что значит «Я завершаю свой путь». Я заглянул к миссис Мюррей. Она еще не приходила в чувство. Я вернулся в спальню. Там царил кавардак: везде валялись пузырьки с таблетками. На проигрывателе стояли пластинки Синатры, верхняя называлась «Большие надежды». Пол был усеян бумажными папками. Я поднял одну. В ней оказался сценарий «Кто-то должен отдавать».