Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике - Борис Романов

Для Даниила Андреева, смертельно раненного, по его словам, «двумя великими бедствиями: мировыми войнами и единоличной тиранией», главнейшая тема — Россия и деспотизм. А пламенный сатирик в небывалой книге создал миф, причудливо описывающий систему административнототалитарного управления Руси. Этот миф долго казался чересчур фантастическим.

Советское литературоведение называло Салтыкова — Щедрина «борцом с царизмом». Понятно почему и отчасти справедливо. Михаил Осоргин в 38–м году в парижских «Последних новостях» едко заметил: «…новым сатирикам и публицистам ходу нет просто — негде больше печататься, и именно потому, что некоторые невероятные и гротескные идеалы Щедрина действительно осуществлены»[114]. Осуществлены они были в сталинскую эпоху, которая оказалась эпохой Даниила Андреева.

Автор «Розы Мира» называет свой метод познания метаисторическим, выходящим за пределы земной истории. На русскую историю он смотрит, то поднимаясь в мистическую светозарную высь, то опускаясь на одномерное мглистое Дно, на изнанку мира. Даниил Андреев считает Салтыкова — Щедрина автором, «от метаисторических представлений и чувств» далеким. Но и Салтыков — Щедрин в «Истории одного города» смело выходит за пределы реальной истории, высвечивая ее резким, иногда слепящим светом, в котором пляшут огромные карикатурные тени.

Поэт и желчный сатирик в своих сочинениях создали каждый свой мифопоэтический образ русской истории. Но «сквозящий реализм» поэта — мистика и язвительные фантазии трезвого, погруженного в реальность прозаика неожиданно оказались сфокусированы на одном и том же. В разнохарактерных творческих интуициях обнаруживается общее.

Русская история у Салтыкова — Щедрина предстала такой неприятной фантасмагорией, что иные его читатели возмущались и недоумевали. Да и не читали поначалу диковинную «историю одного города» взахлеб. Второе издание книги понадобилось лишь через девять лет. А. С. Суворин считал ее поклепом на Россию. Уклончивый А. Н. Пыпин мягко пенял автору, что, мол, «нужно припомнить в истории и указывать — сколько можно… что было и есть положительного и хорошего»[115].

Педантичный поиск некоторыми критиками, а позже комментаторами аналогий с действительными событиями и лицами обращал пафос щедринской «истории» в прошлое. Сам‑то писатель считал, что говорит о настоящем. Что он говорит и о будущем, выяснилось позже. Увы, в градоначальниках Глупова мы можем найти черты почти всех наших властителей минувшего века, а возможно, и нынешнего. Да и прочие сочинения бывшего вице — губернатора могли бы оказаться небесполезны. Но губернские правители обычно листают иные книги.

В «Розе Мира» глава «Темный пастырь» посвящена Угрюм — Бурчееву — Сталину. Даниил Андреев восхищается предвидением Салтыкова — Щедрина: «…содержание его настолько глубоко, что мне придется в этом месте нарушить правило, принятое в работе над настоящей книгой: не злоупотреблять цитатами». И щедро цитирует «Историю одного города».

Правда, «пастырем вертограда сего» Салтыков — Щедрин называет Дементия Варламовича Брудастого. Но дело не в совпадениях и различиях. Образ Сталина в «Розе Мира» мистичен, в ней за перипетиями века всюду проглядывает «борьба метаисторических чудовищ». В мистическом свете события видятся ярче и осмысленней, гении и злодеи русской истории предстают героями трагического вселенского эпоса. В сущности, это свет поэтического видения и слова Даниила Андреева.

«Темный пастырь» в «Розе Мира» из стихов Блока. В них, как и в лермонтовском «Предсказании», прочитывается предвосхищение апокалипси ческого образа грядущего вождя. У Блока он «темен, и зол, и свиреп»:

Гонит людей, как стада…Посохом гонит железным…

Но стихи — лишь смутные видения, тревожившие поэтов — вестников. В «Истории одного города» Даниил Андреев находит портрет «темного пастыря» во всех ужасающих подробностях: «Общепринято мнение, что в образе Угрюм — Бурчеева Щедрин воспроизвел — разумеется, в сатирическом преломлении — образ Аракчеева… Ясно также, что в этом образе отразился в какой‑то мере и реальный исторический образ другого деспота… Николая I. Но… борьба с природой? Ни Аракчеев, ни Николай не сносили городов с лица земли, чтобы строить на их месте новые…»

Аналогии очевидны. В «Интернационале», партийном гимне, говорится:

Весь мир насилья мы разроем[116]До основанья, а затемМы наш, мы новый мир построим…

А. К. Толстой, припомнивший вслед за Салтыковым — Щедриным[117] сказание «Повести временных лет» о призвании варягов, рефреном своей иронической версии русской истории сделал тоску родной стихии о порядке. Порядок он обнаружил лишь при Иване Грозном, который

Такой завел порядок,Хоть покати шаром!

И при Петре, снисходительно замечая, что

…силён уж оченьБыл, может быть, прием…

Но «порядок», доведенный до логического конца, — а мы любим искать окончательные ответы, начала и концы, — и есть томящая утопия.

Наведение порядка в городе Глупове Угрюм — Бурчеев начинает с переименования его в Непреклонен. Название вполне большевистское. И переименованиями стали увлекаться совсем не в щедринские времена. Не зря задумавший построить на месте Глупова Непреклонск Угрюм — Бурчеев был аттестован писателем как «нивилятор», как в некотором роде коммунист. Салтыков — Щедрин замечает, что в то время «еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивиляторах вообще»[118].

Прежде чем строить свой утопический город, Угрюм — Бурчеев решает «покорить природу», «унять» вольно текущую реку. «Откуда‑то слышался гул, казалось, что где‑то рушатся целые деревни и там раздаются вопли, стоны и проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки изб…» Приведя это описание беспощадной борьбы Угрюм — Бурчеева со стихией, Даниил Андреев говорит о сталинской коллективизации, о голоде 33–го года на Украине, о ежовщине (в «Истории одного города» упоминаются и «ежовые рукавицы»), о лагерях, о расстрелах. Потом замечает: «Пытаясь осмыслить происходившее, люди становились в тупик»[119]. В тупик встали при Угрюм — Бурчееве и глуповские обыватели.

Неколебимое рвение Угрюм — Бурчеева — Сталина — мистическая сила, не желающая видеть препятствий, считаться с человеческим несовершенством, потому что преследует совсем не человеческие цели. «С “неисповедимой наглостью” Угрюм — Бурчеев взялся за руководство всей научной деятельностью Советского Союза»[120]. «Но когда же и где, кроме города Глупова, идиот становился полноправным правителем, и притом в огромном государстве?» — спрашивает Даниил Андреев, затем подробно отвечает и приходит к выводу: «Гениальный тиран. Дурной хозяин. Неудавшийся ученый. Художественный идиот.

Увы, идиот. В этом Салтыков — Щедрин прав»[121].

Аналогии Даниила Андреева выразительны: «Широчайшая сеть штатных и нештатных осведомителей опутывала общество — от членов Политбюро до туркменских чабанов и украинских доярок. Можно ли не вспомнить повсеместную сеть шпионов и доносчиков, насажденных Угрюм — Бурчеевым в каждом доме славного города Непреклонска, и того, что Щедрин определил как всеобщий панический страх?»[122]

В обращении к читателю» «Истории одного города» архивариус — летописец вопрошает: «Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, и только у себя мы их не обрящем?»[123] — и стремится воспеть хвалу славным оным Неронам. Нерона поминает и Даниил Андреев: «Какой жалкой выглядит 40–метровая статуя Нерона… если сопоставить ее со многими тысячами статуй революционного вождя, воздвигнутых повсеместно…»[124]

Аналогии Даниила Андреева не фантастические преувеличения и не сатирический прием. Заканчивая цитирование Салтыкова — Щедрина, он делает почти литературоведческий вывод: «…удивительно то, что, отталкиваясь от конкретных исторических фигур прошлого, фигур гораздо меньшего масштаба, он предварил в своем творении исполинскую фигуру будущего. Но долгое, острое, исполненное душевной боли и муки вглядывание мыслителя в типичные образы отечественной истории и в ее тенденции привело его к пророчеству о том, что тираническая тенденция… достигает своей кульминации лишь в грядущем…»[125]

В исследовании о «Бедной Лизе» Карамзина

В. Н. Топоров заметил, что глубже всех в карамзинский образ проник Даниил Андреев в «Розе Мира». Добавим: и в образ Угрюм — Бурчеева.