Стереть из памяти - Людмила Мартова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На прощание Илья Васильевич еще раз отметил, что будет готов взять Лику к себе на работу.
– Вы подумайте, барышня, – сказал он на прощание, и Лика пообещала, что обязательно подумает.
Пятничный день клонился к закату. Прошел дождь, и пахло свежестью и мокрой листвой. Вдыхать этот воздух было приятно, словно он промывал накопившуюся внутри гарь и накипь. Антон заварил свежий чай с какими-то травами, и они уселись на крыльце, бездумно глядя в сереющее небо, пили чай и говорили обо всем на свете.
– У меня такое странное чувство, что я знаю тебя всю мою жизнь, – задумчиво заметила Лика.
– Так ты и знаешь меня всю жизнь, – улыбнулся он. – По крайней мере, всю мою жизнь точно.
Скрипнула калитка, и на песчаной дорожке появился доктор Ермолаев. Лика напряглась. Он был одет в распахнутую куртку защитного цвета, которые обычно носят охотники и рыболовы, такие же пятнистые штаны и резиновые сапоги, а в руке держал удочку. Да что ж ты будешь делать, кругом одни рыбаки!
– Добрый вечер, соседи, – поздоровался он. – Зашел сказать, что мне звонили из больницы. Пришел в себя ваш приятель.
– Да вы что! – воскликнула обрадованная Лика. – Дмитрий Владимирович, спасибо вам за хорошие новости. Как он?
– Без последствий обойдется. Сердечко, конечно, полечить придется, но организм у вашего знакомого крепкий, так что справится. Придя в себя, первым делом про вас спросил. Мол, все ли у Гликерии Ковалевой в порядке. Я заверил, что в полном.
– Да, у меня все хорошо, – подтвердила Лика. – А вы на рыбалку собрались?
– Да, покидаю удочку с камней. Нужно голову проветрить. Что-то много всего за последнее время произошло, – серьезно заметил он.
С этим утверждением было трудно поспорить.
– Чай будете? – спросил гостеприимный Антон.
– Плесни на пару глотков, – согласился Ермолаев, подошел поближе, оставляя следы на мокром песке дорожки, уселся на ступеньку крыльца, прислонив удочку к стене дома. Лика во все глаза смотрела на отпечатки дубового листа. Сорок третьего, разумеется, размера.
– Дмитрий Владимирович, – спросила она сдавленным голосом, – а вы к Светлане с Николаем заходили? Перед рыбалкой.
– Нет, – ответил Ермолаев, принимая из рук Антона чашку с исходящим паром чаем. – Зачем? Я у них вообще с нашего торжественного обеда ни разу не был. Все альбом с фотографиями ищешь?
Лика не удостоила его ответа.
– А сапоги, – продолжила она выяснять то, что ее интересовало больше всего, – сапоги для рыбалки вы разве не у Николая взяли?
– А зачем мне его сапоги? – Ермолаев искренне удивился. – У меня свои есть. Добротные. Много лет никакого сносу им нет. Правда, в Африку они со мной не ездили, конечно, но здесь, дома, служат исправно.
– А откуда они у вас? – спросил Антон, тоже заметивший следы и подобравшийся, как гончая, идущая по следу.
– Так бабушка этой молодой леди мне их отдала, когда вещи перед отъездом собирала. Я кое-какие инструменты Андрея Сергеевича забрал. И вот, сапоги тоже. Они очень качественные, сейчас такие уже не делают.
Так, что-то не сходилось. У деда были одни сапоги. Это Лика помнила совершенно точно. Он купил их за несколько лет до того, как все случилось. Их тогда завезли в военторговский магазин, а у бабушки там работала какая-то знакомая, и она сумела купить деду сапоги, оказавшиеся с набойками в виде дубового листа.
Если его сапоги бабушка собственноручно отдала Ермолаеву, то Николай никак не мог найти их в сарае. Получается, что сапог было две пары? Одну носил дед, и они достались сидящему сейчас на крыльце и шумно прихлебывающему горячий чай доктору. Но у кого были вторые? И почему этот кто-то потом подкинул их в сарай, где Николай их и обнаружил? Не потому ли, что на берегу у тела Регины Батуриной был именно он, оставив характерные следы, которые Марлицкий принял за дедовы? Полковник не знал, что существует вторая пара. И тот, кто убил Регину, просто поспешил избавиться от опасной улики. Но чья она?
– Молодые люди, вы уделяете слишком много внимания моей обуви, – сообщил Ермолаев серьезно. – Сначала вас тревожили мои красные кеды, теперь резиновые сапоги. Может быть, вы потрудитесь объяснить мне, что происходит?
А если он все-таки виноват? Что, если эти вторые сапоги с самого начала были ермолаевскими, а бабушка ничего ему не отдавала? У нее теперь, к сожалению, не спросишь. Лика вдруг запоздало рассердилась на бабулю, которая унесла с собой столько секретов. И зачем только она хранила их двадцать лет? И зачем пестовала обиду на деда, вызванную то ли существующей, то ли выдуманной его виной перед ней? Не было у Лики Ковалевой ответа на эти вопросы.
Снова скрипнула калитка, и на дорожке появился очередной гость, снимая с Лики и Антона обязанности отвечать на заданный Ермолаевым вопрос. Да они сегодня пользуются повышенным спросом, однако. Теперь по песчаной дорожке к крыльцу понуро брел историк Благушин. Лицо у него было расстроенное.
– Добрый вечер, – поздоровался он, – не ожидал вас всех здесь увидеть. Антон, я вообще-то к тебе.
– Проходите, Константин Ливерьевич. – Антон, отдавший Ермолаеву свою чашку, встал, чтобы принести из дома еще. – Будем чай пить.
– Не до чая, Антоша, не до чая, – нервно заметил тот и зачем-то потер руки, словно они у него замерзли. – Я спросить хотел, ты не знаешь, где моя Ирка?
– Нет, – покачал головой Таланов. – А почему я должен это знать?
– Вы дружили. – Благушин вздохнул. – Признаюсь, я был совсем не против, чтобы вы не просто дружили, а ты вошел в нашу семью. Но у вас, молодых, на все свой взгляд и собственные планы. Не знаю, куда подевалась. Прямо сердце не на месте.
С учетом, что Влад Панфилов сбежал из-под домашнего ареста, Ирина, скорее всего, была именно с ним. Вот только говорить об этом встревоженному отцу Лика не могла. Ей Антон сказал по секрету, не могут они так подставить капитана Спиридонова. По лицу Таланова она видела, что он думает о том же.
– Вы не волнуйтесь, Константин Ливерьевич, – сказал он. – Я уверен, что у Иры все в порядке. Может, к подружке ушла или еще по какому делу. Вы ей звонили?
– Антон, – в голосе Благушина прорезался металл, и Лика сразу вспомнила, что он много лет работает школьным учителем. Голос был такой, специальный, каким разговаривают с нерадивыми учениками, – разумеется, я звонил своей дочери, и не
