Без Москвы - Лев Лурье

«Великий нормировщик», как называл Сталина Троцкий, видимо, задумывал двухходовку – сначала «Русское дело» ленинградского руководства, потом еврейское «Дело врачей».

После 1949 года тема блокады была табуирована. Музей обороны закрыли, его директор попал во Владимирский централ. Официально заявили: никакого особого героизма, отличного от других советских людей, ленинградцы не проявляли.

Уже в 1954 году ленинградцев реабилитировали, но городскую парторганизацию по-прежнему возглавлял Фрол Козлов, один из тех, кто осуществлял разгром блокадного руководства. Приехавший в Ленинград Никита Хрущев строго указал: «Не делать из Козлова козла отпущения». Поэтому блокаду по-прежнему предпочитали не поминать. Выжившие «ленинградцы» обивали пороги Смольного и не получали ничего. Директор Кировского завода, нарком танковой промышленности Исаак Зальцман вплоть до смерти руководил крохотным заводиком строительной оснастки, а первый секретарь ЦК компартии Карело-Финской ССР Геннадий Куприянов директорствовал в Царскосельском дворце.

Куприянов вспоминал: «Вернулся псковский секретарь Л. Антюфеев, затем И. Турко – секретарь ярославский. Вернулся из Воркуты Степан Антонов, бывший заведующий отделом Ленинградского горкома партии. Вернулись некоторые из секретарей райкомов Ленинграда. Никому из них не дали прежней работы, хотя они были полностью реабилитированы. Им предстояло еще получить партбилеты, потом выслушать нотации от самодовольных барчат, оставшихся в Смольном».

Только пришедшее к власти брежневское поколение политруков стало использовать войну (а в Ленинграде – блокаду) как основной миф советской власти. Единство партии и народа – причина победы. В 1960-м открылось Пискаревское мемориальное кладбище, в 1965-м – «Зеленый пояс Славы», в 1975-м – мемориал «Героическим защитникам Ленинграда» на площади Победы.

А настоящая блокада, где люди умирали бесцельно и страдания никак не были связаны с идеологией, вытеснялась в подсознание, становилась «скелетом в шкафу». О ней предпочитали не вспоминать и те, кто ее пережил. И дети не от учителей, а от матерей знали о существовании чего-то неслыханно ужасного и о том, что в доме необходимо хранить запас продуктов «на всякий случай». Детали оставались не проговоренными, с этой памятью трудно было жить, и о ней было невозможно рассказать даже дочерям и сыновьям.

«Великий город с областной судьбой» был реабилитирован наполовину, как крымские татары и поволжские немцы. Только в 1985 году награжденные медалью «За оборону Ленинграда» получили те же льготы, что и фронтовики. Остальные блокадники – в 2001-м.

Тень блокады лежит на городе и сегодня, хотя большинство ветеранов не дожили до публичной правды, их воспоминания не записали. Передающийся по наследству ленинградский стоицизм, некоторая угрюмость, память о чем-то, о чем и вспоминать нельзя, по-прежнему не оставляет горожан.

В Петербурге нет настоящего Музея блокады, сравнимого с музеями Холокоста в Иерусалиме, Нью-Йорке и Берлине. Памятники на Невском пятачке и на Синявинских высотах неухожены. Тысячи тел непогребенных солдат каждый год хоронят праведники из поисковых отрядов.

Но как признак истинного аристократизма, принадлежности к «городу славы и беды», в разговорах всегда всплывают бабушка, эвакуированная по Дороге жизни, прадед, похороненный во рву Пискаревки, дед, погибший на Невском пятачке.

Шпана

Был ли в сталинском СССР тоталитаризм, общество, обрисованное Джорджем Оруэллом в знаменитом романе «1984»? Были ли жители страны послушными марионетками режима? Похоже, что это миф. Молчаливое большинство выражало свое недовольство пьянством, анекдотами, произносимыми полушепотом, уходило в частную жизнь. Но были и люди, не боявшиеся МГБ и МВД, – уголовники, бывшие военнопленные, украинские и литовские партизаны. Большинство из них были собраны в штрафных каторжных лагерях. Особой романтики в рецидивистах не было. Ну, да и Емельян Пугачев и Стенька Разин, по-существу, – кровожадные разбойники.

До смерти Сталина улицы больших городов, в том числе и Ленинграда, принадлежали шпане – самому сильному неформальному молодежному движению послевоенного СССР. Пережившие смерь родителей, отчаянные, готовые к тому, чтобы ударить кастетом или зарезать заточкой, они диктовали нравы.

Эдуард Хиль, певец: «Я помню, шел по Лиговке провожал знакомую девушку. И вдруг подходит несколько человек, такая стайка, группка. Они меня окружили, девушку мою вытеснили, вынули финки, и я почувствовал смертельный холод. Потому что перед тобой несколько человек с ножами. Я говорю: “А что надо?” Они: “Снимай пальто и снимай кепку”. А тогда в это время были очень модно носить “лондонки”, это шерстяные такие кепки. Я как раз купил за пять рублей. Это огромнейшие деньги по тому времени. Сняли с меня кепку, сняли пальто. Потом сказали: “Да нет, пальто рваное, бери себе, а лондонку мы забираем. Ну, молодец, что не пикнул”. А кругом, я посмотрел, милиция ходит. А они так вот вас обступают со всех сторон, как будто это группа людей. Я потом подошел к милиционеру, он говорит: ”Да здесь каждый час кого-нибудь или насилуют, или убивают”. Вот такое время было».

Почему отбирали одежду? 1945 год, легкая промышленность работала едва-едва, одежды у людей просто-напросто не было, большинство мужчин донашивали военную форму. Поэтому на толкучках один из самых ходовых товаров все 1940-е – это одежда, даже ношенная.

Сотрудники Ленинградского уголовного розыска за разработкой операции. 1944 год

Распространены кражи белья с чердаков. Тогда можно было украсть и продать. И покупали. Потому что это был дефицит. Простынка какая-то, бывшая в употреблении – нужная вещь.

Эдуард Кочергин, художник: «Ленинградские рабочие отдельных квартир не имеют. Живут в бараках, коммуналках и общежитиях, по несколько человек в комнате. В гости ходят в женское общежитие. Вся жизнь на виду. На заводах очень часто под общежитие пустующие цеха приспосабливали, жили в квартирах без стекол, без окон, с дырками в потолках, в полах. Действительно выживали. Часто была ситуация, когда, например, в одной комнате, бывшей кухне, жило по 5–10 семей. Жили буквально под лестницами. В подвалах Андреевского рынка – он был порушен во время войны, туда бомбы попали. А общежития сами их жители называли вертепами и концлагерями. В бараках для неженатых жило по нескольку сотен людей. Для семейных норма была больше, но это не означает, что у них были отдельные комнаты. Занавеской отделились друг от друга, кровати поставили. 2–3 квадратных метра личной жилой площади».