Кровь страсти – какой ты группы? - Виорэль Михайлович Ломов

книгу, перевернула несколько страниц, – вот. «Опять, как в годы золотые, три стертых треплются шлеи, и вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи…»

Мальчик внимательно выслушал все стихотворение, оно совпадало с биением его сердца. Он посмотрел в глаза Фелицате и увидел в них слезы. Какое красивое у нее лицо! Такого нет ни у кого.

– Ты что? – спросил он.

– Россию жалко, – ответила та. – Некому ее, кроме меня, пожалеть.

Она вдруг засмеялась, тонко и страшно. Мороз пробрал Федю по коже.

– Ты что? – снова спросил он.

– Некому, – повторила девушка и засмеялась вновь.

– На речку пойдем?

– Мне сегодня нельзя. Прости. Я сегодня себя плохо чувствую. Пока.

Фелицата ушла, а Федя думал о том, что ей обязательно надо вылечить не только брата, но и себя. Когда с работы пришла мать, он ей выдал свою сентенцию:

– Чтобы себя хорошо чувствовать, надо не болеть! – и важно поднял кверху указательный палец. Мать едва сдержала улыбку.

Фелицата болела несколько дней.

Мальчик сначала скучал, но потом его привлекли к разным домашним делам, и на скуку времени не осталось. Он весь день резал своим складным ножом яблоки, груши на дольки и раскладывал их на щиты. А вечером отец с матерью затаскивали щиты на крышу землянки и сарая. Зимой будут компот, кисель, пироги. Одни яблоки были рыхлые и сладкие, другие приятно горчили, третьи были очень кислые и твердые. Федя выбирал три разных яблока и откусывал от них по очереди. Откусит, нарежет несколько долек…

– Режешь? – услышал он.

Подняв голову, Федя увидел над каменной кладкой Фелицату. Ее лицо над белыми и серыми камнями было до того красиво, что у мальчика навернулись слезы на глаза.

– Заходи! – позвал он. – Будешь?

Он протянул девушке яблоки. У Вороновых яблонь и груш не было.

– Дома есть кто?

– Нет. А что? – он откусил яблоко и скривился. Провел языком по передним верхним зубам.

– Оскомина? – спросила Фелицата. – Это пустяк. Это не боль. Боль, когда зуб гниет или его выбьют…

Она несколько минут подержала свою ладонь перед Фединым лицом, и через час Федя забыл про свои зубы. Может, потому еще, что она опять стала рассказывать ему о том, каким он станет через много лет.

– Графа вылечила? А себя? – Федя ногтем пощелкал по зубам, они не заныли.

– Саму себя сложно лечить. Давай подрастай, вылечишь.

– Опять вылечила! – похвастал вечером Федя матери и пощелкал себя ногтем по зубам. – Совсем не больно! Я стану адмиралом! У меня будет корабль!

Мать ничего не сказала, вздохнула и стала собирать на стол. Вечером они с отцом прикрыли дверь и о чем-то долго шептались в темноте.

Утром Федя увидел отца, выходящего из ворот Вороновых. Фелицата за весь день ни разу не появилась, ни в воротах, ни на улице, и Федя, поскучав, подался на речку, пока не вернулась с работы мать и не запрягла очередным нескончаемым делом. Где их только взрослые берут? Так посмотришь – ничего не надо делать! А они – будто другие какие, в сам деле – откуда их только не вывернут! Почему во взрослой жизни столько дел? Они, наверное, заводятся в ней, как блохи.

Не появилась Фелицата и на другой день, и на третий.

Федя прослонялся весь день по унылой улице, так что к вечеру у него от шлака стали болеть огрубевшие за лето ступни.

– Ты где шлялся? – спросила мать. – На ноги-то посмотри – как у эфиопа! Налей в таз воды, ототри! Пемза на табуретке. Не смей так в постель залазить!

– Я на полу лягу.

– Я те лягу!

Федор, бурча, долго оттирал стопы от въевшейся пыли и крошек.

– Дочка Вороновых не появлялась? – как бы между прочим спросила мать.

– Нет, а что? – спросил мальчик, почувствовав в вопросе подвох. Он стал листать книгу, на белых листиках которой черные буковки бежали ровно-ровно друг за другом, как муравьи. У них где-то должна быть своя норка. Надо же, по ним можно было читать стихи!

– Книжка откуда?

– Она дала, – важно ответил Федя. – Подарок. Учиться мне надо читать.

– Научишься.

– Не была, – услышал он вечером, когда пришел отец, и понял, что мать говорила о Фелицате.

Для Феди имя «Фелицата» ассоциировалось с исчезновением боли. Он не мог выразить это словами, но всякий раз, когда думал о девушке, эти слова, как теплые невидимые муравьи, бежали по его лицу и растягивали рот в улыбку. Вот и сейчас, услышав слова матери, он улыбнулся.

– Слава богу, отвадили! – сказал отец.

Федя услышал, как у него забилось сердце где-то в ушах. Он не понял слов отца, но уловил в них нечто для себя страшное, нечто такое, что может вдруг навсегда отнять, как отняли у него любимую козочку Маню в прошлом году. Конечно же, он не мог понять слова «навсегда» (да и кто поймет его?), но от него несло холодом, как от реки в декабре.

– Отвадили, – произнесла мать.

На следующий день Федя увидел Фелицату. Девушка медленно шла по улице по направлению к реке. Мальчик безотчетно посмотрел, нет ли кого из посторонних – никого не было, и побежал следом за ней.

– Здравствуй, Фелицата! – крикнул он.

Девушка бесстрастно взглянула на него.

– Где ты была?

Она молчала. Мальчик с улыбкой продолжал заглядывать ей в глаза. Фелицата не улыбалась. Вздохнув, она пошла своей дорогой. Мальчик растерянно глядел ей вслед. Глядел долго, пока она не спустилась к реке, потом пошла вдоль воды направо и скрылась под обрывом.

Когда Фелицата возвращалась с реки, она застала Федю на том же месте. Мальчик сидел на бугорке и гонял палочкой жука.

– Ему больно, – услышал он.

Девушка опять подошла неслышно, словно ее и не было вовсе.

– Я ему не делаю больно, – возразил мальчик и выкинул палочку.

Он впервые подумал о том, что жуку действительно может быть тоже больно.

– Почему ты бросила меня? – спросил он.

Девушка погладила его по голове и, ни слова не говоря, пошла прочь.

Через день прикатила бричка, и Воронов увез дочку в город.

Колеса мягко катили по земле, поскрипывая на песке и хрустя на камешках. Фелицате было жалко всех: и Фединых родителей, и своих, и Алексея Петровича, что служил в больнице и теперь вез ее, уныло и однообразно помахивая кнутом, и старую лошадку справа, у которой было надорвано сердце. Сильнее других ей было жаль Феденьку. Он такой беззащитный еще. Себя она не жалела, о себе она даже не думала. О себе она знала все.

Второпях забыли напоить лошадей, и, когда переправлялись через брод, Алексей Петрович