Голыми глазами (сборник) - Алексей Алёхин

В другом павильоне паломника поджидает пара громадных чернолаковых львиц, а может, пантер, каждая величиной с автомобиль-микролитражку. Их приоткрытые оскаленные пасти и даже ноздри забиты мелкими бумажными купюрами и алюминиевыми монетками, которыми заботливые верующие кормят священных животных.

Был там еще какой-то буддийский Дон Кихот с медным тазиком на голове и верхом на своей карикатурной кляче. Понятия не имею, что за персонаж, но Пикассо от него не отрекся бы…

Устав удивляться, восторгаться, трепетать, я вышел посидеть на скамейке под деревцем с резной листвой.

Среди павильонов, скрывающих улыбчивых и молчаливых будд, между все повидавших, старых, как вера в Бога, деревьев порхали, присаживались, вздрагивая коричневыми крылышками, на морщинистые стволы, занимались любовью бабочки. И глядя на их игру я примирился с нескончаемостью Китая.

Там и тогда

Путевые заметки, 1971–1974

Фотографам Виктору Ершову, Валерию Селезневу и другим

Тбилиси

В Тбилиси прилетели ночью. В черный нагретый воздух, шевелящийся архипелагами огней.

В гостинице – кресла с подголовниками: эдакие подушечки на кожаных ремешках. У них спортивный вид, вроде как шлем на мотоциклисте.

Вид сверху на черную, в чешуйках серебра Куру. Ярко подсвеченное каменное кольцо театра или цирка.

Утром открылся слепящий солнцем город, весь в балкончиках, галереях, лесенках, деревянных решетках. Тбилисская архитектура по природе конструктивна, поэтому новейшие постройки теряются среди старых.

Разноцветные воды в заведении Логидзе: розовые, красные, пунцовые, зеленая, желтая… Пьем все подряд.

Старуха торгует дынями на проспекте Руставели. Останавливает прохожих, а сторговавшись, направляется к заросшему щетиной грузину, что пристроился с независимым видом в сторонке. Быть может, этот тип с мешками – ее сын. Глянув, нет ли милиции, он забирает деньги и взамен вынимает дыню. Старуха несет ее покупателю, сын отворачивается непричастно.

Мы купили одну, небольшую, и тут же освежевали ее перочинным ножиком. Отъели несколько долек. Потом пошли по проспекту дальше и свернули по переулкам к Хлебной площади.

Дыня, несомая в руке, как фонарь, горела в сумерках желтым светом. Несколько раз мы продолжали ее, останавливаясь, пока не прикончили в каком-то дворе. Всего получилось шестнадцать долек.

Переулки здесь, как и повсюду, живописней улиц. Арки на каждом шагу открывают глазу дворики с разноцветным бельем и своею жизнью. Под сводами арок на вынесенных из дома стульях восседают старухи и молча глядят на улицу. Расположение их и позы столь выразительны, что наводят на мысль о знакомстве здешних обитателей с законами театральной мизансцены.

Еврейский квартал возле Хлебной площади.

По двору на слишком маленьком для нее велосипеде катается девочка-подросток. За дощатым столом режутся в карты мальчишки лет пяти-семи. Вокруг все больше гигантских кепок. Их наивысшая концентрация возле синагоги, куда нам нельзя войти: нечем покрыть голову.

Повсюду масса подвальчиков, от крошечных, на три-четыре стола, до ресторана «Дарьял» с копиями Пиросмани. Заведения эти обнаруживаются в самых неожиданных местах уходящими под дом крутыми лестницами, по которым течет наверх запах шашлыка. Собственно, помимо шашлыков, вина и пива там ничего нет.

Спутник мой постригся и вымыл голову в парикмахерской на площади. Как в святилище, был введен в мир зеркал с позолотой, резных шкафов и кожаных кресел и чуть ли не тифлисских еще объявлений с буквой «Ъ». И я пожалел, что недавно стригся в Москве.

В скверике цыганки предлагают жевательную резинку, английские лезвия, шариковые ручки «с девочками» и прочую заграничную ерунду по сумасшедшим ценам. При виде милиционера все это добро прячется за пазуху, к грязным грудям.

Батуми

Страшно нравится произносить: «Батум». И покупать открытки с курортными пальмами на приморском бульваре.

Солнце буквально сваливает с ног – ударом в лоб.

Теплое соленое море кишит медузами, от маленьких, величиной с железный рубль, до большущих – со шляпу.

Путь до Махарадзе, полтора часа в автобусе, оказался приятным: море, горы, чередою чайные плантации. Крохотные городишки с розовыми домами в гирляндах винограда и цветного белья. Повсеместный культ узорчатых железных ворот. Их завитушки и пики сверкают свежей краской, серебряной или голубой, – даже там, где остальной забор поржавел, либо сгнил, либо его нету вовсе.

Вдоль дороги эвкалипты с голыми белыми стволами, магнолии. По живым зеленым изгородям вьются ослепительно синие цветы.

По батумскому пляжу ходит стайка цыган с дрессированным попугаем Борькой и скатанными в трубочки билетиками. За гривенник он вытащил мне предсказание, отпечатанное на ротапринте. «Радость дней Ваших близка, хотя Вы и не уверены. Кто бывает обижен в судьбе и переживает трудности, тот будет и счастлив. Вы человек настойчивый, умеющий бороться с трудностями. Добейтесь себе хорошего места и спокойной жизни. Дорога Ваша будет удачной». Вот так.

Грузия ослепительна и грязна.

Побывали в селении с чудесным именем: Макванети. Оно звенит, как льющаяся из кувшина винная струя.

На заросших мхом улицах пасутся цыплята и серые вислоухие свиньи. Свиней с поросятами бессовестно гоняют псы.

Подыхаем от жары.

Во дворе батумского обкома сидят старики, как и в любом грузинском дворе.

В коридоре возле секретарши крутится пристроенный на венском стуле большой вентилятор. И всякий проходящий мимо замедляет шаг, чтобы подставить под его струю разгоряченные ладони.

Пальмы, в особенности тени их, напоминают страусов.

Самое приятное место в городе – чайная в порту. Всякий день приходим сюда после трудов, поближе к вечеру. Пьем чай на втором этаже в плетеных креслах. Широкие полукруглые окна смотрят на причал с большим белым пароходом.

Ночью по безлюдному берегу, по горизонту шарят пограничные прожектора.

Жуткое зрелище начинающейся ночной грозы. Молнии точно крабы беззвучно расползаются по небу, по накрывшему море черному сферическому стеклу.

Блестящие кожаные листья магнолий отливают лиловым. Все дерево – гигантский темнолиственный шар с единственным белым цветком, точно светящимся в женской прическе.

Прибой заворачивается белой пеной, подобно бесконечной раковине.

Сухуми

То ли в пику тбилисским хозяевам, то ли заискивая перед московскими, местное начальство решило воздвигнуть памятник здешнему князьку, некогда отторгнувшему Абхазию от Турции и присоединившему к России. Поставить задумали у самой воды в виде орла, распустившего крылья и нацелившего бронзовый клюв в сторону турецких берегов. В последний момент князь-патриот оказался отъявленным работорговцем. Вместо орла на уже отведенном месте установили монумент комсомольцам, павшим в борьбе за советскую власть.

Нашел на берегу идеальный камень. Овальный розовый камешек с обвивающей его тонкой ветвистой жилкой. Камень-сердце.

На обсуждении какого-то дела встал сказать слово старик. Поднимаясь, он воткнул в земляной пол свой крючковатый острый посох. Случайно стальной наконечник пригвоздил к земле ступню сидевшего возле молодого абхазца. Но тот смолчал и не шелохнулся на протяжении всей речи, не смея прервать старшего.

Край бездельников. Нет такого выступа, дерева или дома, который не подпирал бы очередной скучающий лентяй.

Таллин

Прошлым летом молодой грузин, в одиночестве загоравший возле меня на сухумском пляже, изрек: «Одиночество закаляет мужчину». При этом все побережье было у него в приятелях.

Совсем другое – когда во всем городе не знаешь ни единой живой души. И половина даже не желает объясняться по-русски.

Таллин, в сущности, маленький город. Уже через пару дней начинаешь встречать на улице одни и те же физиономии. Великое достоинство больших столиц – толпа, в которой можно раствориться.

Нынешний спутник мой, старый фотограф, вертевшийся с «лейкой» еще вокруг героев чкаловского перелета, любит удобно расположиться в жизни. У него изрядное число знакомств среди таллинского женского пола, и круг их при всяком подвернувшемся случае пополняется про запас. Уже какая-то продавщицкого вида девица с деревянным лицом осведомляется у меня на улице: «А где же ваш старинный друг?» – имея в виду возраст моего попутчика.