Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Как-никак, две войны

Гидаши, то есть Агнесса и Антал, были настолько москвичами, насколько только это возможно для иноземцев. И даже больше…

Своя у них была Москва, и свои москвичи.

Вот, например, Игорь Сергеевич. Высокопоставленный, как теперь любят говорить по всякому поводу, сотрудник отдела культуры ЦК КПСС.

Учился вместе с Агнессой в ИФЛИ. И уже тогда, говорила она, показал себя человеком. Тому, кто знал биографию венгерской четы, расшифровывать, что это означало, не надо было.

– Совершенно чудный человек, – повторяла Агнесса.

У меня до знакомства с Гидашами было об Игоре Сергеевиче несколько другое представление.

Дважды он вызывал меня в отдел культуры на «правеж». И каждый раз с неохотного согласия А. Н. Яковлева, который заведовал отделом пропаганды.

Такой был порядок. По-своему даже гуманный. Клиентуру отдела пропаганды, то есть редакторов журналов, газет, радио-и телевизионное начальство, ругать можно было только в этом отделе. Если, конечно, дело не «выходило наверх», что тоже случалось нередко.

Соответственно клиентуру отдела культуры, руководителей театров, музеев, режиссеров прорабатывали в этом отделе. Хочешь отругать клиента соседа – подавай, образно говоря, заявку в братский отдел.

Вот по этой заявке Черноуцан меня и костерил. Два раза. Первый – за появившуюся в «Комсомолке» рецензию на фильм Салтыкова «Председатель» по сценарию Нагибина с Ульяновым в главной роли. Все фильм хвалили, а наш автор разругал. И именно за то, за что другие хвалили, – за грубость и самодурство, возведенные в идеал.

Второй повод – фильм «Чайковский».

И в первом, и во втором случае ор в кабинете Игоря Сергеевича стоял страшный.

Оказалось, мы наступили на любимую мозоль. Оба фильма создавались под патронажем отдела культуры, точнее – его прогрессивного крыла, возглавлявшегося Черноуцаном, и призваны были продемонстрировать результаты заботливого и уважительного партийного руководства искусством в противовес голому администрированию и окрику. И вот, по иронии судьбы, как раз эти-то творения попали под обстрел газеты, которая сама практиковала вольнодумство.

Свой своя не познаша.

– Но фильм-то плохой, – вставлял я после каждой огнедышащей тирады. И он заводился снова и снова. И до меня постепенно стало доходить, что ему просто надо выкричаться.

Выкричался и махнул рукой: «Нет, пусть с тобой Яковлев дальше разговаривает. Я больше не могу». Так передал мне его резюме и А. Н. Словом, пустили щуку в реку.

Ну а после того, как мы обнаружили друг друга друзьями Гидашей, мы и сами подружились. И если уж и шумели один на другого, то совсем по-свойски.

К тому времени мы как бы поменялись ролями. Он вышел на пенсию, а я обретался уже в почти министерской должности председателя ВААПа. «В ранге министра» – как это называлось официально. Одним из немногих преимуществ этой должности была находящаяся в моем распоряжении «Волга» с двумя шоферами, которую не упускали случая эксплуатнуть разношерстные члены «гидашевской мафии». Когда я собрался в Шереметьево встречать Агнессу, которая впервые приезжала в Москву после смерти Антала, Игорь, не растративший в отставке категоричности, заявил, что поедет со мной. Когда в аэропорту мы погружались в машину, Агнесса сказала, что ей будет удобнее сидеть впереди и смотреть на Москву.

Мы с Игорем устроились сзади. И тут я обнаружил, что он за время своего заслуженного отдыха не только ничего не растратил, но и приобрел: недержание речи. Старческое? Скорее профессиональное. Еще точнее – постпрофессиональное. Все, что человек загонял в себя, теперь вырывалось наружу.

Словно бы решив, что разговор о смертности других поможет Агнессе примириться с уходом Гидаша, заговорил о том, как хоронили Сергея Наровчатова. Еще один из ифлишников. Еще одна для нее потеря.

– Как хоронили? – словно бы сам себя спрашивал он. – Не по первому разряду, нет.

И с иронией по поводу пресловутых этих разрядов. Но и с сожалением. И словно бы с мыслью, а как будут хоронить его.

– Вася Шауро (завотделом культуры, бывший его шеф) с Георгием Марковым (глава Союза писателей) даже не удосужились стать в караул во время панихиды. Сидели. И не в зале, в фойе.

Хоронить повезли в Кунцево. Ну, это понятно. Там Галка (жена) лежит. Стали хоронить. Могила-то для Галки вырыта. А когда стали Сережку туда, гроб, то есть, совать, она, могила, коротка оказалась. Гроб лег наискосок. Его там заклинило, или что-то в этом роде. Стали докапывать. Стучать. Я выступать отказался. Настроения уже не было. Я тебе не писал об этом…

Агнесса с первого сиденья, выразительно:

– Написал.

– Да, написал. Потом поехали на банкет, тоже не в главном, а в маленьком зале, в пристройке к ресторану. «Новый мир» организовывал. Там была Райка, врачиха его. Галка ее ужасно ревновала.

Через полчаса смотрю, там эти дамы новомировские ходят с авоськами, все со столов туда сгребают – бутерброды. А на банкете по случаю сорока дней вдова Луговского, то есть бывшая Сережкина жена, стала вспоминать, как он к ней относился, то есть с намеком, что не все еще было потеряно. Хохочет, все забыли, по какому поводу и собрались…

Черт-те что… Я ушел, не выдержал, с этого банкета.

Хороший он был парень, Сережка. Мы с ним вместе на финской были. Он в 39-м известную райкомовскую комиссию с блеском прошел. Все, мол, могу. И стрелять, и на лыжах, а сам и лыж-то, по-моему, в глаза не видел. Ноги отморозил. Отставал, но шел.

Слуцкий вместе с нами комиссию проходил, – продолжал он, апеллируя уже больше ко мне, как представителю следующего за ним поколения.

А потом перед строем военрук сказал – кто чувствует себя не вполне уверенно, два шага вперед. И вышел один Слуцкий. Он на всю жизнь потом запомнил этот случай. Он глубокий след оставил. С этим связано и его выступление потом против Пастернака… Несколько раз он потом пытался заговорить на эту тему, помнит же, что я был свидетелем этой сцены, теперь единственно живой…

Тут Игорь Сергеевич перевел дух и задумался:

– Странная это была война. Зачем были эти комиссии в райкомах и зачем было спрашивать, кто что умеет?

– Так что если взвесить, – прорвался наконец я, – еще неизвестно, кто был храбрее, тот, кто искренне признался, или… Наверное, дело было не в физической его неуверенности в себе, а в психологической.

Пробормотав вначале что-то невразумительное, Игорь под пристальным оком Агнессы, которая специально повернулась, чтобы взглянуть на нас, признал, что в этом замечании есть резон.

Настроение ему моя ремарка все-таки испортила, и он, придравшись к моему насморку, стал брюзжать, что, мол, все вокруг простужаются да болеют. Вот молодежь, моду взяла болеть. Мы не болели. Мы не знали, что это такое.