Птички в клетках (сборник рассказов) - Виктор Притчетт

После обеда я взяла свой чемодан и полезла вверх по стремянке. Подниматься с чемоданом было нелегко, но мне понравилось. Хорошо бы у нас в доме всегда была стремянка, подумала я. Как на пароходе. Я стояла на площадке и думала, вот так моя мать стояла, опираясь на поручни, со своим новым мужем, когда уезжала в Америку. Я была рада, что она уехала, потому что изредка она присылала мне очень красивые вещи.

Потом я прошла в свою комнату и распаковала чемодан. Когда я достала пижаму — самое последнее, — на дне осталась только фотография моей матери — она весь триместр пролежала там, лицом вниз. Я забыла сказать, что в последнюю неделю в школе у меня были неприятности. Почему — сама не знаю. Меня тянуло домой. Хотелось что-нибудь сделать. Как-то днем, когда в нашем коридоре никого не было, я обошла комнаты и фотографию Киттиного отца переставила в комнату Мэри, предварительно вынув из рамки, а Мэриного брата переправила к Ольге, а мать Мэгги вставила в серебряную рамку, где раньше была мать Джесси. Фотография оказалась велика, и, чтобы вставить ее, пришлось загнуть паспарту. Мэгги плакала и нажаловалась на меня мисс Комптон. "Это я в шутку", — сказала я. "Шутка весьма безвкусная, — сказала мне мисс Комптон таким голосом, как она умеет. — Понравилось бы тебе, если бы кто-нибудь взял фотографию твоей матери?" А я сказала: "А у меня ее нет". И это не было ложью. Мне даже надоели с вопросами, почему у меня на комоде стоит пустая рамка. Это я мать наказала тем, что оставила ее снимок в чемодане.

Но теперь наказание кончилось. Я достала снимок, вставила в рамку и, выдвигая ящики комода, каждый раз смотрела то на нее, то на себя, в зеркале. За этим занятием меня застала мачеха, когда зашла спросить, не нужно ли мне помочь.

— Ты очень похорошела, — сказала она. Ее восхищение меня разозлило.

Не буду скрывать, я ее ненавидела. Глупая была женщина. Вела себя либо так, будто и дом, и отец, и я принадлежим ей лично, либо будто она здесь чужая. Сидит, бывало, как гостья, ожидая, когда ей окажут знаки внимания.

Я думала про себя, вот моя мать, за тысячи миль отсюда, на что нас обрекла, словно мы и не люди, и с кем мы теперь остались — с мисс Ричардс!

В тот вечер, когда я легла, я слышала, как отец с мачехой ссорились. "Вполне естественно, — сказал отец, — девочке хочется иметь фотографию матери".

Закрылась какая-то дверь. Кто-то прошел по коридору. Когда шаги затихли, я отворила дверь и босиком вышла в коридор — слушать. На каждый мой шаг половицы отзывались громким скрипом, и я так старалась не шуметь, что и не заметила, как оказалась на краю площадки. Канат был натянут, но в темноте не был виден. Я знала, что стою на краю пустоты, еще шаг — и я полетела бы вниз. Когда я вернулась к себе, мне прямо дурно стало. И тут мне пришла в голову мысль, и всю ночь я не могла от нее избавиться: она мне снилась, я старалась вытряхнуть ее из сна, зажигала свет, но она опять мне снилась — будто мисс Ричардс падает с края площадки. Я была очень рада, когда наступило утро.

Стоило мне спуститься вниз, и я стала над собой смеяться. Падать-то всего восемь-девять футов. Только прыгнуть — и все. Я представила себе, как прыгаю и удерживаюсь на ногах. Я взялась за стремянку, она была не тяжелая, убедилась, каково это было бы, если бы стремянка здесь не стояла, а дом загорелся и пришлось прыгать. Чтобы загладить мои грешные ночные сны, я представила себе, как спасаю мисс Ричардс (надо бы сказать — мою мачеху), которую огонь подогнал к краю площадки.

Отец вышел из своей комнаты, увидел меня.

— Ты что гримасничаешь? — спросил он и изобразил мою мимику.

— Я вспомнила мисс Комптон, нашу учительницу.

Он не представлял себе, как изменится мисс Ричардс. Как будет сидеть дома гостьей в нарядных платьях, чего-то ждать, о чем-то забывать, обессиленная досугом, настороженная, обиженная и ревнивая до слез.

Если бы строители пришли, как обещали, в понедельник, вполне возможно, что история моей мачехи повернулась бы по-другому.

— Мне так совестно, что у нас такой разгром, — не уставала она повторять, словно боясь, что я считаю стремянку ее оплошностью.

— А мне нравится, — говорила я. — Как на пароходе.

— Ты все время это говоришь. — И смотрела на меня очень озабоченно, словно стараясь докопаться до скрытого смысла моих слов. — А ведь ты никогда не ездила на пароходе.

— Во Францию, — возражала я. — Когда была маленькая.

— Ах да, ты мне говорила, — вздыхала мачеха.

Отцу теперь жилось так скучно, что стремянка в доме и та развлекала его.

— Ненавижу, — заявила она как-то нам обоим и встала из-за стола. Странно бывает, когда безнадежно скучный человек вдруг рассердится.

— Оставь ты нас в покое, — сказал отец.

Последовала небольшая сцена. Сказав "нас", отец не имел в виду себя и меня, как она решила, говорил он о себе, и притом очень мягко. Мачеха вышла из комнаты. Вскоре мы услышали, что она наверху. Видно, и вправду расстроилась не на шутку, раз без помощи забралась по стремянке.

— Пошли, — сказал мне отец. — Ничего не поделаешь. Сейчас выведу машину. Поедем к строителям.

Он крикнул ей, что мы уезжаем.

Да, начались мои каникулы ужасно. Когда я выросла и сама уже была замужем, отец как-то сказал мне: "Это было очень трудное лето. Ты еще не понимала. Школьница, что с тебя взять. Это была ошибка".

И тут же поправил себя. Он всегда стремился себя поправить: больше всего гордился тем, что понимал собственное поведение.

— Случилось так, — сказал он, это и была поправка, — что я совершил глупейшую ошибку.

Каждый раз, что он начинал с этих слов, его лицо словно засыхало и делалось далеким: он поздравлял себя. Не с ошибкой, конечно, а с тем, что первым ее обнаружил. "Случилось так, что я узнал… случилось так, что я видел…" Мне кажется, что именно эта несущественная правота, свидетельство точной осведомленности о бесчисленных мелочах, и одновременно роковая неправота, упрямая, крупная, принципиальная по любому важному вопросу, и заставили мою красивую нечестную мать уйти от него. Она была высокого роста, выше его, глаза как у кошки, и пожимала плечами, и изгибала свою длинную изящную спинку, чтобы погладили, и смеялась широким шампанским смехом. Отец же мой напоминал коротко стриженную обезьяну и улыбался той простецкой усмешкой, какую видишь у обезьян постарше, не знающих ни печали, ни чувствительности. Это и привлекло мою мать; но очень скоро его юношескую живость характера сменила какая-то назойливая честность, и он показался ей скучным. И, конечно, беспощадным. Возможно, он так быстро женился вторично, чтобы преподать ей урок. Представляю себе, как однажды вечером у себя в конторе он перебирал свои документы о разводе, когда вошла мисс Ричардс узнать, "все ли на сегодня", и вдруг понял, что она, как и он сам, много о чем точно осведомлена.

Уехать из дому с отцом, побыть с ним вдвоем — от одной этой мысли сердце у меня взыграло. А то мне уже стало казаться, что этот дом перестал быть для меня родным. Если бы только нам с ним уехать, родными мне показались бы скорее окружающие деревенские просторы, а не этот нелепый разведенный дом. Я стояла, сгорая от желания, чтобы мачеха не ответила, в страхе, что она сейчас явится.

Отец был не из тех мужчин, что просят женщину передумать. Он ушел в гараж. Страх, что она сейчас явится, задержал меня на минуту. А потом (не знаю, как родилась у меня эта мысль) я подошла к стремянке и убрала ее. Чуть-чуть подвинуть ее было легко, но, когда я попробовала ее отпустить, она начала раскачиваться. Я испугалась, что она упадет и загрохочет, и стала раз за разом поворачивать ее к другой стене, куда сверху не дотянуться. И чуть дыша вышла из дому.

— У тебя на куртке белое пятно, — сказал отец, отъезжая от дома. — Что ты там делала?

— К чему-то прислонилась, — сказала я.

— Ой, как я люблю кататься, — засмеялась я, придвигаясь к отцу.

— Ой, какие кролики чудесные, — сказала я.

— И хвостики белые, — рассмеялась я.

В каком-то поле стояло несколько барьеров.

— Для прыжков, — рассмеялась я. — Эх, мне бы лошадку.

И тут мне вспомнились мои страшные сны. Я испугалась, пробовала думать о другом, но не вышло. Я видела только мачеху на краю площадки, слышала только ее вопль, и она летела вниз, головой вперед. Мы въехали в город, и меня стало тошнить. Перед строительной конторой отец остановился. В конторе сидела только одна девушка, и я услышала, как отец сказал ей своим самым ледяным голосом: "У меня тут назначен деловой разговор".

Он вышел, и мы тронулись. Он был очень рассержен.

— Мы куда едем? — спросила я, когда поняла, что едем мы не домой.

— В Лонгвуд. Они сейчас там работают.

Мне показалось, что я теряю сознание.

— Я… я… — начала я.

— Что? — спросил отец.

Говорить я не могла. Мне стало жарко. Потом вспомнила — можно помолиться.