Птички в клетках (сборник рассказов) - Виктор Притчетт

— Еще чего, — сказал отец. И я, убоявшись, что скоро стану женщиной, и все же радуясь ее словам, крепко взяла отца под руку.

— Значит, так и будем лазить, когда спать будем ложиться? — спросила я.

— Это только до понедельника, — повторил отец.

Вид у обоих был пристыженный, как будто они, распорядившись разобрать лестницу, сделали какую-то глупость. Отец попытался скрыть это, напустив на себя скромно-самоуверенный вид. Оба такие неприметные. Даже словно бы ниже ростом стали после свадьбы. Это очень меня смущало. Как будто это она убавила ему роста. Раньше отец всегда казался мне мрачноватым мужчиной, тщеславным, очень логичным и неуступчивым. Сейчас, когда его секретарша очутилась в нашем доме, самоуверенности в нем явно поубавилось.

— Это очень легко, — сказала я, подошла к стремянке и вмиг забралась на нее.

— Тихонько! — вскрикнула мачеха.

Но в следующий миг я уже снова была внизу и смеялась. Спускаясь, я услышала, как мачеха вполголоса сказала отцу: "Какие ноги! Растет наша девочка".

Мои ноги, мой смех! Я считала, что секретарша моего отца не имеет права ничего про меня говорить. Она же мне не мать.

Потом отец стал водить меня по всему дому. Я шла и оглядывалась. На одну из моих туфель налипло немного песка, от чего отец меня предостерегал. Не знаю, как он там оказался.

Очень было смешно смотреть, как этот непарный песчаный след прибавляет Джейни работы, куда бы я ни шагнула.

Отец провел меня за брезент в столовую, а потом к задней стене, туда, где предстояло пристраивать лестницу.

— Зачем ты это затеял? — спросила я.

Мы были одни.

— Дом давно нуждался в ремонте, — ответил он. — Уже сколько лет.

Я промолчала. Когда моя мать жила здесь, она вечно ворчала по поводу дома, говорила, что здесь теснота, живем, как варвары, — как сейчас слышу ее голос, она произносила слово "варвары", будто это имя какой-то страшной дикарской королевы, — а отец всегда отказывался что-либо менять. Слово "варвары" уже стало означать для меня имя матери.

— А Джейни нравится? — спросила я.

От этого вопроса отец как бы весь застыл. Казалось, он говорил: "При чем тут Джейни!" Но сказал он другое, произнес насмешливо, с видом спокойного презрения:

— Ей и раньше нравилось.

— И мне тоже, — сказала я.

Тогда я поняла — впрочем, нет, в то время я не могла это понять, понимаю теперь, когда стала старше, — что не ради Джейни отец перестраивал весь дом. Джейни ненавидела этот дом, потому что в нем жила моя мать, но она слишком устала от своей прежней жизни в конторе, слишком была не уверена в себе, чтобы возразить хоть слово. Отец искупал свою вину перед моею матерью. Он наказывал Джейни, когда пригласил строителей и всем отравил жизнь; сам с собой разыгрывал мелодраму. Мучил Джейни тем, о чем так страстно мечтала моя мать и чего он не захотел дать ей.

Когда он показал мне дом, я сказала, что пойду помогу Джейни приготовить обед.

— По-моему, не стоит, — сказал отец. — Это ее задержит. Обед уже готов… или должен быть готов, — добавил он, взглянув на свои часы.

Мы пошли в гостиную и стали ждать. Я сидела в зеленом кресле, а он расспрашивал меня про школу, потом мы заговорили о каникулах. Но, отвечая ему, я видела, что он меня не слушает, а только ждет, какие звуки донесутся из кухни, где орудовала Джейни. Звуки время от времени доносились: что-то бурно зашипело на горячей сковороде, упала крышка от кастрюли. Этот звук был громкий, и крышка долго крутилась на каменном полу. Наш разговор прервался.

— Не привыкла еще Джейни к кухне, — сказал отец.

Я улыбнулась — чуть-чуть, мне не хотелось, чтобы отец это заметил, но он посмотрел на меня и тоже улыбнулся. Мы поняли друг друга.

— Пойду взгляну, — сказала я.

Он поднял руку, чтобы остановить меня, но я пошла.

Это было вполне естественно. Пятнадцать лет Джейни была секретарем моего отца. Работала в конторе. Помню, когда я была маленькая и забегала к нему на работу, она входила в кабинет с серьезным видом, чуть наклонив голову набок, и, поворачиваясь лицом к отцу за столом, наклонялась вперед, стараясь угадать, что ему нужно. Меня восхищало, как досконально она разбирается в его делах, и как вносит письма, и как хватает телефонную трубку, стоит телефону зазвонить, и как спокойно-уверенно звучит ее голос. Сила ее была в безликости. Эту силу она потеряла, когда вышла замуж. Став мужней женой, она разучилась себя вести. Когда мы разговаривали, она со вздохом выставляла вперед свою плоскую грудь, которая теперь круглилась, как утиная, и улыбалась, глядя на отца с заискивающей, выжидающей нежностью. После пятнадцати лет одна ее жизнь кончилась; она отдыхала.

Но со своим конторским поведением она не рассталась — она перенесла его в кухню. Я вошла, как раз когда она устремилась к плите, где кастрюли плевались уж слишком буйно. Шла точно так, как когда-то подходила к отцу. Теперь место отца заняла плита. Она подходила к плите с безмолвным вопросом, словно угадывая, что здесь нужно, и кучку тарелок несла погреть, как будто держала стопку писем. Казалось, ее ставит в тупик, что плита не может говорить. Когда одна из кастрюль перекипела, она бросилась к ней, схватила и подняла слишком высоко, старым телефонным движением, так что вода сразу расплескалась. На столе рядом с плитой стояли миски и сковороды, расположенные аккуратным рядком, как бумага для машинки, и она переходила от одной к другой с выражением вопросительно-озабоченным, как когда-то к бумагам, которые предстояло зарегистрировать. Для работы в кухне метод не самый подходящий.

Увидев меня, она поставила сковороду, которую держала в руке, и — как бывало в конторе — прервала все дела, чтобы поговорить со мной. Она расхвалила мои волосы — я во время последнего триместра остриглась, от этого выглядела старше и была этим очень довольна. Но за спиной у нее закурился синий дымок. Этого она не заметила.

Я вернулась к отцу и сказала:

— Я не хотела ей мешать.

— Поразительно, — сказал он, взглянув на часы. — Придется мне пойти поторопить ее.

Его изумляло, что женщина, такая быстрая на работе в конторе, в своем доме может быть такой медлительной и беспомощной.

— Она сейчас все принесет, — сказала я. — Картошка готова. Стоит на столе. Я видела.

— На столе? — переспросил он. — Стынет?

— На кухонном столе, — сказала я.

— Это не помешает ей остынуть, — сказал он. Отец у меня человек язвительный.

Я стала напевать что-то, бродя по комнате. Раздражение отца длилось недолго. Его сменило что-то новое в его голосе. Покорность судьбе.

— Подождем еще, если ты не против, — сказал он. — Джейни работает медленно. И, между прочим, — добавил он, понизив голос, — ты лучше не поминай, что по дороге со станции мы с тобой встретили Ленардов.

— Ленардов? — удивилась я.

— Это были друзья твоей матери. Ты уже большая, должна понимать. Иногда требуется немного такта. Джейни иногда кажется…

Я посмотрела на отца. Он во многом изменился. Когда он сообщал мне эту тайну, в его небольших карих глазах сверкнула яркая искра, и я широко раскрыла мои, синие, чтобы принять ее. Да, он изменился. Его жесткие черные волосы над ушами подстрижены короче, и вид какой-то слишком молодой, как бывает у мужчин среднего возраста, потому что по некоторым черточкам видно, что они не так молоды, как их лица. Как минуты на циферблате часов, эти черточки появляются в уголках глаз, около носа, около рта. Он сильно похудел, лицо стало жестче. Когда моя мать жила с нами, он часто сердился и язвил, дулся и отвечал слишком резко; но никогда я не видела у него, как теперь, пустого лица, ироничного, отмеченного нетерпеливой скукой. Сейчас, прочтя мне нотацию, он даже просвистел сквозь зубы какой-то мотивчик. И тут вошла Джейни, с улыбкой, но без тарелок, и сказала, что обед готов.

— У-у, — рассмеялась я, когда мы вошли в столовую, — как похоже на… на Францию.

— На Францию? — спросили они в один голос и оба улыбнулись мне.

— Когда мы перед войной все поехали во Францию и ты взял машину, — сказала я. А Францию я выбрала потому, что это показалось мне дальше всего от Ленардов.

— О чем ты говоришь? — сказал отец, и вид у него был сконфуженный. — Тебе перед войной было всего пять лет.

— А я все прекрасно помню. Вас с мамой на пароходе.

— Да, да, — вмешалась мачеха печально-многозначительным тоном, — я еще для всех вас брала билеты.

Отец посмотрел на меня так, словно сейчас ударит. Потом снисходительно улыбнулся через стол мачехе.

— Помню прекрасно, — сказала она. — Почему-то у меня сегодня горошек ужасно долго варился. Ой, картошку-то я забыла.

— Принеси картошку, — сказал мне отец.

Я поняла, что мачеха сейчас расплачется. Вернувшись, я увидела, что она и правда плакала. Она была из тех очень светлых блондинок, у которых уже от трех или четырех слезинок розовеет нос. Отец, видно, сказал ей какую-то резкость, потому что лицо у него было закрытое и жесткое, а она, с ложкой в руке, нагнулась над тарелкой, чтобы скрыть обиду.