Секта. Роман на запретную тему - Алексей Колышевский

– Салима. Рада нашей встрече, милый Дагон.

– А я стал гадать, вы это или нет. Честно говоря, никак не ожидал встретить вас именно здесь. Любите эффектно появляться?

Она как-то по-особенному улыбнулась: улыбка тронула лишь уголки рта, глаза не изменили выражения.

– Люблю, ведь я как-никак женщина, – она сделала небольшую паузу, – а уж потом все прочее. На самом деле все просто до сухости во рту. Директор казино мой друг, вот и уступил мне ненадолго свой кабинет. А что? По-моему, здесь очень мило. Не находите?

– Пожалуй, да. О чем будем говорить?

– Не о чем, а о ком. О вас станем говорить. Мне рассказывали о вас много интересных вещей.

– Ваш друг Сушко?

– Не только. Я хорошо знаю вашу подругу. Кстати, привет вам от нее.

Игорь подался вперед:

– Вы разговаривали с ней? Как она?

Салима удивленно посмотрела на него:

– Вы ничего не знаете о покушении?

Игорь словно прирос к полу. Разумеется, он ничего не знал. Он не виделся с Пэм вот уже почти два месяца. Все время думал, что она сама как-то даст знать о себе или приедет в Москву, а она все молчала, и вот в чем причина. Покушение!

– Кто?! Когда?! Что с ней?! Черт возьми, да говорите же!!!

– С ней? С ней, как всегда, все в порядке, ее невозможно убить просто так, слишком надежна защита. Она пристрелила ублюдка, снесла ему полчерепа – я смотрела репортаж «Антенн-два», – изумительная точность. Хвала Люцифу – девочка оказалась быстрее, чем убийца на велосипеде.

– Кто же подослал к ней убийцу? – Игоря трясло, он без всякого приглашения даже и не сел, а рухнул в кресло, ножки, спинка и поручни которого все были в резных фигурках каких-то мифологических персонажей: ноги вдруг перестали слушаться. Старинное кресло жалобно скрипнуло, но Игорю было не до чужой мебели. Он вдруг понял, что по-настоящему любит Пэм. Понял, как она дорога ему. Понял, что, случись с ней трагедия, он взорвал бы этот мир, он разнес бы его, вселяя бесов паники в сознание людей и заставляя их прыгать с обрыва в море, совсем как стадо овец из евангельской притчи, – до тех пор, пока он не найдет организатора. И наплевать, во имя чего этот организатор действовал, наплевать на государственные интересы, на все наплевать, кроме Пэм!

Салима, не мигая, смотрела перед собой и, казалось, не обращала на переживания Игоря никакого внимания. Он повторил свой вопрос, прокричал его:

– Не надо никаких театральных пауз, ладно?! Кто это сделал, я вас спрашиваю!

– Вы на меня голос повышать не смейте. Я тебе в матери гожусь, – она говорила очень ровно и с тем особенным восточным достоинством, которое многими воспринимается как заносчивость. – Вам этот человек хорошо знаком. Не открою Америку, если скажу, что это Сеченов. Не он один, разумеется, – их там много таких… сеченовых.

– Где там?

– Там, где тебе придется стать нужным человеком. Я здесь для того, чтобы рассказать, как это лучше сделать. Спрячь эмоции и слушай меня. Прав всегда тот, кто смог отомстить, – это заповедь сильного. Ты готов отомстить?

– Что мне нужно сделать?

…В субботу, одиннадцатого февраля девяносто пятого года, провокаторы из партии Сушко «Демократия и Свобода», подкупив активистов из радикально настроенных офицеров запаса, коммунистов и прочих противников «демократии» и «свободы» на российский манер, организовали митинг протеста в центре Москвы. Собравшаяся на Пушкинской площади толпа по замыслу организаторов должна была пройти по Тверской и выйти на Красную площадь. На площади почти сразу оказалось около пяти тысяч человек: вполне достаточно, чтобы считать положение угрожающим. Пять тысяч человек в состоянии сделать многое, например, начать переворачивать троллейбусы и жечь автомобили, бить стекла и врываться в здания, избивать всех без разбору – словом, все что угодно. Разогретые лозунгами и алкоголем люди жаждали действия, жаждали, чтобы им указали врага, которого они должны были уничтожить. Толпа с ревом двинулась вверх по опустевшей Тверской, причем число участников этой толпы постоянно росло за счет невесть каким образом просочившихся сквозь оцепление граждан решительного вида.

Дивизия Дзержинского в сорок минут перекрыла центр города. В одном из зданий на Лубянской площади был создан оперативный штаб, основной задачей которого было решить: стрелять или не стрелять. Вот так, ни больше ни меньше – почти гамлетовская дилемма. Возглавил штаб Петр Сеченов, и он был самым старшим среди «штабистов» и по должности, и по уровню своих полномочий – по странному стечению обстоятельств, большинство высших военачальников во главе с верховным главнокомандующим в Москве отсутствовало. Генералы были кто в отпуске, кто в запое, а верховный главнокомандующий опять работал с документами в своем кабинете центральной клинической больницы, и по настоянию врачей его лучше было не беспокоить. Сеченову на врачебные рекомендации было наплевать, и он, разумеется, с большой охотой переложил бы всю тяжесть принятия решений на плечи этого самого главнокомандующего из ЦКБ. Но генерал по собственному опыту знал, что работавший сейчас в больнице с документами человек отличался любовью к тому, что называется «наломать дров», «дать стране угля», и прочему подобному поведению, к которому давно успели привыкнуть не только его ближайшее окружение, но и вся страна. Однако кто-то, то ли из желания выслужиться, то ли из каких-то иных, но явно не добрых побуждений, до высокопоставленного пациента все-таки добрался и так его напугал, что тот все же отдал Сеченову приказ из серии «наломать дров».

Сеченов дежурил по городу и ежеминутно получал сведения от находившихся среди демонстрантов шпиков. Манежная была блокирована частями ВВ, начало Тверской перегородили тяжелыми грузовиками – «Уралами» и «КамАЗами», а между ними стояли два бронетранспортера и танк. Приказ, генералом полученный, гласил: «В случае попытки прорыва, понимаешь, открывать огонь: сначала в воздух, а затем, понимаешь, если это не поможет, на поражение». Генерал сидел в селекторной, пил коньяк, но это не помогало. Зубы его стучали о край стакана, а руки больше походили на дергающиеся конечности марионетки, никогда еще генерал Сеченов не попадал в такую ужасную ситуацию. Все стрелки были переведены на него, от его решения должно было зависеть, как поступить в случае попытки прорыва людей с Тверской на Манежную площадь. Созданный оперативный штаб лишь обрабатывал информацию, дозвониться по всем имевшимся каналам связи – до Старика-президента, генштаба, да хоть куда-нибудь! – было невозможно, никто не хотел брать на себя ответственность, и Сеченов везде получал лишь дежурную отговорку, переданную через адъютантов и референтов: «Действуйте по обстановке».

Стрелять в собственных граждан? Сеченов вспомнил девяносто третий год, к счастью, он тогда работал вдалеке от Москвы и не принимал участия в той бойне, но сейчас все могло повториться, и даже с большей, чем в девяносто третьем, кровью. Тем более что последствия, отдай он приказ стрелять, могли стать катастрофическими. Дело пахло попыткой государственного переворота. «CNN» и «BBC» вели прямую трансляцию с места событий, и Сеченов смотрел, как толпа с Пушкинской площади стала перетекать в русло Тверской.

– Началось, – пробормотал генерал. – Что же это! Ведь дойдут, дойдут до грузовиков, и что тогда?! Ведь я не смогу приказать стрелять. Стрелять надо в тех, кто вывел народ на улицу, в тех, кто оплатил это их провокаторское паскудство, – вот кого надо ставить к стенке, а народ тут ни при чем.

Сеченов положил перед собой генеральский ПСМ:

– Как только начнут громить вэвэшное оцепление, я застрелюсь. Мертвые сраму не имут.

До «Уралов», БТРов и танка толпе оставалось пройти метров двести, когда на совершенно пустой улице появился какой-то человек. Он замер точно посреди Тверской, прямо на линии дорожной разметки, и ждал, скрестив на груди руки. Толпа катилась прямо на него, и вот, когда до первых демонстрантов оставалось не более пятидесяти шагов, Игорь (а это, конечно же, был он) вытянул перед собой руки с широко разведенными пальцами. С его губ сорвались первые слова енохианского «ключа» – дьявольской молитвы, направленной, как ни странно, против ярости человеческой, ибо не всегда ярость угодна даже дьяволу:

– Смотрите на меня, и все деяния человеческие, и то, чем вы гордитесь, подвергнется порче. Ярость ваша превращается в тихие воды. Рассудок очищается тьмою. Созерцайте, как лик сатаны тает с новым рассветом. Вглядитесь в начало успокоения, чьи глаза блестят, как звезды. Горящий камень остынет и станет для вас окном покоя. Остановитесь, и мир да пребудет с вами отныне…

…Первый ряд замер, и от него, словно по цепи, начала передаваться апатия: вопли стихли, перейдя сперва в шепот, а затем всякий звук замер, и над Тверской повисла тишина, лишь телекамеры, наведенные на Игоря, продолжали передавать в эфир странные пассы не известного никому человека, который только что на глазах целого мира укротил зверя. Это было так противоестественно, так неправдоподобно и в то же время так очевидно, что Сеченов, неотрывно смотрящий в телеэкран, замер, а из уголка приоткрытого рта его прямо на мундир капнула слюна.