Собрание сочинений в 10 томах. Том 8 - Генри Райдер Хаггард

Услышав неприкрытый зевок, Розамунда с медлительной грацией, которой отличались все ее движения, повернула голову.

— Неужели вы уже хотите спать, Вульф, хотя солнце еще не зашло? — спросила она своим бархатным низким голосом, который благодаря чужеземному акценту казался непохожим на все остальные женские голоса.

— Кажется, да, Розамунда, — ответил он. — Сон помог бы скоротать время. Ведь теперь, когда вы перестали собирать желтые цветы, за которыми мы приехали издалека, оно тянется слишком долго.

— Стыдитесь, Вульф, — улыбнулась она. — Посмотрите на море и на небо, на эту чудную пелену, сверкающую золотом и пурпуром.

— Я пристально смотрел на нее с полчаса, кузина Розамунда, а также на вашу спину, на левую руку Годвина и на его профиль, смотрел так долго, что мне, право, представилось, будто я стою на коленях в аббатстве Стоунгейт и рассматриваю каменное изображение своего отца, в то время как приор Джон служит мессу. Если поставить статую на ноги, увидишь Годвина: та же поза рыцаря, опирающегося на рукоятку меча, то же холодное молчаливое лицо с глазами, поднятыми к небу.

— Да, это Годвин, каким он будет когда-нибудь, если святые позволят ему совершить такие же деяния, какие были предопределены нашему отцу, — прервал его брат.

Вульф посмотрел на него, и странное вдохновение вдруг блеснуло в его синих глазах.

— Нет, я думаю, ты будешь не таким, — произнес он. — Может быть, ты совершишь не меньшие подвиги и даже более великие, но, конечно, в последний раз ты ляжешь облаченный не в кольчугу, а в монашескую рясу, если только женщина не помешает тебе пойти по этой кратчайшей дороге к небесам. Скажите же мне, о чем думаете вы оба. Я спрашивал себя об этом, и мне любопытно узнать, насколько далеко я был от истины. Говорите первая вы, Розамунда. Ну, конечно, не всю правду — мысли девушки принадлежат только ей; поделитесь лишь тем, что считаете возможным открыть.

Розамунда вздохнула:

— Я… я думала о Востоке, где вечно светит солнце, где небо голубое, как камни на моем поясе, а умы людей полны странной ученостью.

— И где женщины — рабыни мужчин, — как бы продолжил ее слова Вульф. — Однако естественно, что вы думали о Востоке, ведь в ваших жилах течет отчасти восточная кровь, и кровь очень благородная, если рассказывают правду. Скажите, принцесса… — и он с легкой иронией преклонил перед ней колено, хотя эта насмешка не могла скрыть его глубокого почтения. — Скажите, принцесса, моя кузина, внучка Айюба и племянница могучего монарха Салах ад-Дина, не желаете ли вы покинуть нашу бедную страну и осмотреть свои владения в Египте и Сирии?

Она выслушала его, и ее глаза загорелись пламенем, статная фигура выпрямилась, грудь высоко поднялась от волнения, а тонкие ноздри расширились, точно вдыхая знакомый сладкий аромат. В эту минуту Розамунда казалась еще большей красавицей, чем всегда. На вопрос кузена она ответила вопросом:

— А как, Вульф, встретят там меня, нормандку д'Арси и христианку…

— Первое они вам простят, потому что ваша нормандская кровь совсем уж не так дурна, что же касается до второго… Ну, ведь веру можно и переменить.

Теперь в разговор впервые вступил Годвин.

— Вульф, Вульф, — сурово произнес он, — следи за тем, что болтает твой язык, потому что некоторых вещей нельзя говорить даже в виде глупой шутки. Видишь ли, я люблю нашу двоюродную сестру больше, чем кого бы то ни было на земле…

— По крайней мере, в этом отношении мы сходимся, — перебил его Вульф.

— Больше, чем кого бы то ни было на земле, — повторил Годвин, — но, клянусь святой кровью и святым Петром, близ церкви которого мы стоим, я убил бы ее собственной рукой раньше, чем ее губы коснулись бы книги ложного пророка.

— Вы понимаете, Розамунда, — насмешливо обратился к ней Вульф, — что вам нужно быть осторожней, Годвин всегда держит данное слово, а такая смерть была бы жалким концом для существа высокого рождения, одаренного большой красотой и умом.

— О, перестаньте насмехаться, Вульф, — заметила молодая девушка, касаясь его туники, под которой скрывалась кольчуга. — Перестаньте смеяться и попросите святого Чеда, строителя этой церкви, чтобы ни мне, ни вашему любимому брату, который действительно хорошо поступил бы, убив меня в подобном случае, не представилось такого ужасного выбора.

— Ну, если бы это случилось, — воскликнул Вульф, и его красивое лицо вспыхнуло, — я думаю, мы знали бы, как поступать. Впрочем, разве уж так трудно сделать выбор между смертью и долгом?

— Не знаю, — ответила она, — часто жертва кажется легкой, пока смотришь на нее издали… А потом ведь иногда теряешь именно то, что дороже жизни…

— Что именно? Вы говорите о землях, богатстве или… любви?

— Скажите, — изменила тон Розамунда, — что там за лодка идет в устье реки? Некоторое время тому назад она не двигалась, весла были подняты, казалось, пловцы наблюдали за нами.

— Рыбаки, — беспечно отмахнулся Вульф. — Я видел их сети.

— Да, но под сетями что-то ярко блестело, точно мечи.

И хотя Розамунда не казалась успокоенной, он продолжал:

— Ну, а о чем думал Годвин?

— Если тебе угодно знать это, брат, я тоже думал о Востоке и о восточных войнах.

— Они не принесли нам большого счастья, — промолвил Вульф.

— Ведь наш отец был убит там, и сюда вернулось только его сердце, которое лежит в Стоунгейте.

— Разве он мог бы умереть лучшей смертью, — спросил Годвин,

— нежели сражаясь за крест Христов? Разве о его кончине не рассказывают до сих пор? Клянусь Богоматерью, я молю Бога, чтобы Он послал мне хотя бы вполовину такой же славный конец!

— Да, он умер хорошо, — согласился Вульф, и его синие глаза блеснули, а рука потянулась к мечу. — Но, брат, в Иерусалиме такой же мир, как и в Эссексе.

— Мир? Да, но вскоре на Востоке снова вспыхнет война. Монах Петр, тот, которого мы видели в прошедшую субботу в Стоунгейте и который покинул Сирию шесть месяцев тому назад, сказал мне, что дело быстро движется к этому. Уже и теперь султан Салах ад-Дин, засевший в своем Дамаске, отовсюду созывает войска, а его муллы и имамы призывают племена Востока и восточных баронов к войне. И неужели, брат, если начнется борьба за крест, мы не примем в ней участия, как наши деды, отцы, дядя и столько членов нашего рода? Неужели останемся прозябать здесь, в этой тусклой стране, как прозябали по желанию нашего дяди многие годы, со дня возвращения из Шотландии, неужели будем считать наш скот, возделывать пахотные поля, как крестьяне, зная, что в это время развеваются знамена, люди, равные нам, бьются с язычниками и алая кровь орошает святые пески Палестины!