Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю - Самарий Великовский

– в-четвертых, размежевание с подменой творчества лобовой пропагандой, доведенное, однако, до враждебной неприязни к искусству, которое открыто посвящает себя исторической переделке негодного уклада жизни и в суждениях о котором, кстати говоря, Камю обнаруживает, помимо крайней предвзятости, еще и редкостную неосведомленность. – Художник, по Камю, «идет между двумя безднами: пустячками и пропагандой» (II, 1092). Когда во имя заранее заданного представления о должном подравнивается и приглаживается, а то и попросту искажается многоликая правда сущего, «мы неизбежно получаем пропагандистское искусство с его носителями добродетелей и злодеями, розовую библиотеку, в сущности, столь же оторванную от живой действительности, как и искусство формалистическое… Искусство тут сведено к ничтожеству. Оно служит и, служа, прислуживает» (II, 1088). Подобный плачевный исход, согласно Камю, заложен в дожившем до наших дней аскетическом уничижении красоты в пользу добродетели и непосредственного блага, уничижении, которое тянется еще от Платона, а затем было подхвачено Руссо и некоторыми из чересчур запальчивых социальных мыслителей XIX века, иной раз впадавшими в крайность, вызывающе отдавая сапожнику предпочтение перед Рафаэлем. «Можно уважать это великое отречение у людей, которые слишком уязвлены разницей между страданиями всех и привилегиями, подчас выпадающими на долю художника, которым невыносимо расстояние, отделяющее тех, кому нищета заткнула рот, и теми, чье призвание, напротив, – всегда себя выражать. Можно было бы понять этих людей, попытаться завязать с ними диалог, попробовать, к примеру, сказать им, что лишение творческой свободы, пожалуй, не самый надежный путь к победе над рабством… В общем, здесь временно упраздняют искусство, чтобы в первую очередь учредить справедливость. Когда же, в еще смутном пока будущем, справедливость восторжествует, искусство возродится. Так к искусству применяется золотое правило современного сознания, гласящее, что нельзя приготовить хороший омлет, не разбив яиц. Но сей сокрушительный здравый смысл не должен вводить нас в заблуждение. Недостаточно разбить тысячу яиц, чтобы приготовить хороший омлет, и, мне кажется, не по количеству разбитых яиц определяют качество повара. Художественные повара нашего времени должны, напротив, опасаться опрокинуть больше корзин с яйцами, чем хотелось бы, и знать, что омлета цивилизации не получится, пока искусство в конце концов не возродится. Варварство не проходит бесследно. Его не сдерживают, и вот уже оно с искусства неизбежно перекидывается на нравы. И тогда из человеческого горя и крови возникают пустые литературы, похвальные отзывы в печати, портреты-фотографии и благотворительные пьесы, где ненависть замещает религию. Искусство здесь достигает предела в оптимизме по команде, поистине наихудшем из всех побрякушек и самом смехотворном из всех обманов. Что же тут удивляться? Человеческое горе – тема столь великая, что, кажется, к ней не смеет прикоснуться тот, кто не наделен по меньшей мере такой же чувствительностью, что и Китс, который, говорят, мог прикасаться руками к самому страданию. Это особенно ясно, когда видишь, как литература, управляемая сверху, пытается принести горю официальные утешения. Ложь искусства для искусства делала вид, будто ничего не знает о зле, и тем избегала ответственности. Ложь под маской реализма, взяв на себя смелость признать, что человеческое горе сегодня существует, предает его так же безжалостно, когда использует его для восторгов по поводу грядущего счастья, о котором никто ничего толком не ведает и которое служит почвой для всякого рода мистификаций» (II, 1088–1089). Нет нужды пространно напоминать, что Камю сражается отнюдь не с ветряными мельницами: в XX веке имели и имеют достаточно широкое хождение подобные вульгарно-революционаристские воззрения, самым крайним, почти карикатурным воплощением которых является официальная эстетика «культурной революции» по цитатнику, равно как переиначенные теперь на Западе левацки-пролеткультовские поветрия – нехитрый способ для вчерашних «высоколобых» искупить первородный грех своей принадлежности к «цивилизации всеобщего благоденствия». Обжегшись на молоке, Камю дует и на воду. Распространяя свое недоверие к истории как кровавому «чумному» хаосу и на художественную область, он выступает убежденным противником искусства, прочно связавшего свою судьбу с тем лагерем, который принимает свое знание сегодняшнего и завтрашнего хода истории за основу в работе и борьбе. Камю считает само это знание сомнительным и потому ловушкой для творца. Причастность ко всему, что происходит в обществе, мыслится им одновременно как полнейшая непричастность к сталкивающимся в нем общественным силам, их идеологиям, возглавляющим их политическим образованиям. Отсюда, из этой двойственности и вытекает – в-пятых, выдвижение вполне независимого «вольного стрелка» в качестве образца, единственно приемлемого для уважающего себя художника, да и не только для него. «На протяжении ста пятидесяти лет писатели торгашеского общества, за редкими исключениями, верили, что возможно жить в состоянии блаженной безответственности. Они действительно подчас жили и затем умирали, как жили, – одинокими. Мы, писатели XX века, больше никогда не будем одиноки. Наоборот, нам следует усвоить, что от общих бед не убежишь и что наше единственное оправдание, если оно вообще существует, в том, чтобы говорить в меру своих сил от имени тех, кто обречен молчать. И мы должны сделать это от имени всех, кто страдает сегодня, сделать без оглядки на прошлое или будущее величие государств или правительств, которые их подавляют; для художника нет палачей, огражденных своим положением. Вот почему красота, даже сегодня, особенно сегодня, не может служить никакой партии: она состоит на службе – долгосрочной или краткосрочной – лишь у страдания или свободы. Воинствующий писатель – только тот, кто, вовсе не избегая сражений, избегает присоединяться к регулярным войскам, я бы сказал – вольный стрелок. Урок, который он в таком случае извлекает из прекрасного, если оно честно найдено, – не урок эгоизма, но урок сурового братства» (II, 1092). «Если искусство не опасное дерзание, то что же оно и чем ему оправдаться? Нет, свободный художник, еще более чем свободный человек, – не искатель уюта. Ценой тяжкого труда он сам творит собственный боевой порядок» (II, 1093). Кого же и что защищает кроме самого себя отчаянный солдат без командиров и войска, заняв отдельный окопчик? По Камю, он представитель и глашатай множества таких же, как и он, одиночек, рассеянных по белу свету. «Быть может, для художника нет иного покоя, кроме того, который он обретает в самом жарком бою… Поищем же лучше передышки там, где она есть, я хочу сказать: в гуще сражения. Ибо, по-моему, – и на этом я закончу, – она там. Однажды было сказано, что великие идеи приносят в своих лапках голуби. Быть может, напрягая слух, мы различим за оглушительным гулом государств и наций слабый шум крыльев, нежный трепет жизни и надежды. Одни скажут, что эту надежду несет народ, другие – человек. Я же думаю, что она рождена, одухотворена, поддержана миллионами одиночек, чьи поступки и свершения каждый день отвергают оковы и самые грубые обличья истории, чтобы заставить мимолетно воссиять находящуюся под угрозой правду, которую каждый своими горестями и своими радостями взращивает ради всех» (II, 1096). Камю, однако, тщетно гнал от себя мысль, что из истории просто так не выскочить, что все это выходит на словах гораздо успешнее, чем на деле: ведь ничейной земли в сегодняшнем мире не сыщешь, и подобные «вольные стрелки» вынуждены попеременно склоняться то на одну, то на другую сторону, так что им не миновать участи перебежчиков, попадающих под огонь с обеих сторон сразу. И потому им ничего не остается, как под этим двойным огнем застыть в столь неосторожно осмеянном выше самим же Камю воплощенном укоре, поскольку они слишком раздроблены и слабосильны, чтобы повлиять на происходящее вокруг. Горькое полупризнание этой немощи заключает в себе – в-шестых, решительный отказ от попыток способствовать сознательному улучшению существующего и робкие упования на то, чтобы сохранить и отстоять хоть что-то из вытесняемых вчерашних достоинств – словом, если не остановить, то чуточку замедлить и, по возможности, без потерь претерпеть необратимое движение истории. «Подобно всем людям моего поколения, затерянным среди судорог эпохи, я всегда находил поддержку в смутном ощущении, что сегодня писать – это честь, ибо такое занятие обязывает, и обязывает не только писать. Оно обязывало меня в меру моих сил и способностей нести груз горя и надежды, деля его со всеми, кто переживал ту же историю. Эти люди, которые родились в канун первой мировой войны, которым было двадцать лет в момент, когда одновременно утверждалась власть гитлеровцев и устраивались первые суды над революционерами, которые затем, завершая свое воспитание, столкнулись с войной в Испании, второй мировой войной, лагерями истребления, с Европой пыток и застенков, – эти люди вынуждены сегодня растить детей и работать в мире, находящемся под угрозой атомного разрушения. Никто, полагаю, не может требовать от них быть прекраснодушными… Каждое поколение склонно верить, что призвано переделать мир. Однако мое поколение знает, что оно его не переделает. Но его задача, быть может, еще огромнее. Она состоит в том, чтобы помешать разрушить мир. Принимая наследство от растленной эпохи, когда смешались между собой провалившиеся перевороты, безумная техника, мертвые божества и истощенные идеологии, когда посредственные правители умели все разрушать, но были не способны убеждать, когда разум опустился до прислужничества перед ненавистью и угнетением, это поколение должно было в самом себе и вокруг себя восстановить, опираясь лишь на отрицание, хотя бы часть из того, что составляет величие жить и умирать» (II, 1072–1073).