Магия успеха - Мария Семенова

«Яблочко от яблони…»

«Кстати, Сталин стараниями небезызвестного Гурджиева являлся посвященным высокого уровня, да и Феликс Эдмундович, с юношества будучи истовым католиком, тоже неплохо разбирался во всей этой оккультной кухне…»

«Весьма интересно, Аналитик. Но нельзя ли поближе к нашим баранам?..»

«Можно, конечно, хотя… Как вам понравится, например, следующее? Компьютерная программа поиска двойников определила, что на фотографии Отто Людвига фон Третноффа, сделанной в 1902 году, изображен основатель так называемой саксессной магии, известный оккультист и мистик Георгий Генрихович Грозен. Умерший… — вы крепко сидите на стуле? — совсем недавно, в девяностых годах!»

«В возрасте ста тридцати с чем-то лет? Столько не живут…»

«Тем не менее. Дорогой друг, тем не менее. Более того, Анастасия Павловна Шидловская скорее всего состоит с ним в самом близком родстве. Характерные лицевые признаки, знаете ли, и все такое прочее. В общем, девяностопроцентная вероятность!»

«Благодарю, Аналитик. Привет тонким мирам…»

ГЛАВА 20

Глянцевая поверхность воды, сверкавшая у подножия косогора, стремительно приближалась, и было в ее приближении нечто неописуемо страшное. Прохоров кувыркался через голову, словно подстреленный заяц, и никак не мог остановиться. Он скользил по сыпучему песку, хватался, обдирая в кровь ладони, за кусты, но все тщетно. Поверхность взорвалась фонтанами брызг, Сергей отчаянно закричал и… Ужас навалился душной, вязкой тяжестью, тренированные мышцы сделались беспомощными и непослушными, превратив его тело в намокшую тряпичную куклу, мыслей не стало, кроме одной — это конец… конец… конец…

…И, как всегда бывает во сне, за секунду до окончательной гибели пришло осознание, что это не наяву. Облегчение, которое испытываешь в миг освобождения из-под власти кошмара, не сравнится ни с чем. Прохоров вынырнул на поверхность, прокашлялся, с трудом разомкнул слипшиеся ресницы…

И вдруг понял, что особенно-то ничего не переменилось. Его по-прежнему окружал плотный, непроницаемый мрак. «Такую мать! — Слегка запаниковав, он рывком сел. — Где я, что… ой, блин…» Рядом слышалось дыхание явно бодрствующего мужчины, и Прохоров осторожно протянул руку:

— Эй, кто здесь?

В ответ заворчали:

— Я что тебе, Сергей Иванович, девка, чтобы впотьмах лапать?.. — Было слышно, как Лысый смачно почесался, разминая пальцы, захрустел суставами. — Димон, ты живой?

После только что перечувствованного во сне звук знакомого голоса показался Сергею ангельской музыкой. Реальность, кажется, понемногу возвращалась на место. Но почему же все-таки здесь было так темно?..

— Во отходняк… Чего ж мы нажрались-то так? Чернил или спирта метилового?.. — отозвался откуда-то слева быкообразный. Он громко, протяжно зевнул, потом виртуозно выругался. — С добрым утром, тетя Хая!

— Вам посылка из Шанхая, — шмыгнул перебитым носом Толя Громов. Повозившись в темноте, он присел на корточки, пошарил рукой. — А это чьи мощи?..

— Отлезь, Палач!.. — Товарищ Сухов резко отстранился, в голосе его вибрировала тревога, показавшаяся Прохорову очень знакомой. — Мужики, что случилось-то, а? Никак влипли, бля, во что-то…

— Эй, красногвардеец! Ты ножонками не очень сучи. — Черный Буйвол был суров, чувствовалось, что настроение у него не очень. — А то вырву из жопы с корнем!

Голос был сиплый спросонья, и Прохоров сделал вывод, что в этом странноватом забытье, от которого они почему-то все проснулись одновременно, райский сад с гуриями явно не приснился ни одному.

— Так, все закрыли рты. — Лысый говорил вроде буднично и спокойно, но было в его тоне что-то такое, отчего сжимаются внутренности и холод расползается по позвоночнику. — Закрыли? А теперь быстренько начали перекличку. Так… так… хорошо. Теперь поползли в стороны до ближайшей стенки.

Вскоре «ситуяйция» слегка прояснилась. Шестеро бойцов-финалистов и при них Лысый с Димоном пребывали в квадратном помещении размером двадцать пять на двадцать пять шагов. Все — в чем мать родила. В углу обнаружилась параша — круглое, с футбольный мяч, отверстие в полу, — и, судя по вони, исходившей оттуда, нынешняя восьмерка узников была здесь не первой. Окон и дверей никто не нашел, зато одна стена оказалась затянута металлической мелкоячеистой сеткой. До потолка высоко, не дотянуться…

«Каменный мешок, да и только…» — мелькнуло у Прохорова.

— Гранд-отель «Европа», — фыркнул Лысый.

— Ашит блят, попали, — подал голос Лаврентий Палыч. От волнения у него прорезался сильный кавказский акцент. — Мамой клянусь, хули было ехать в эту Норвегию!

— Вот-вот, генацвале, — зашелся истеричным хохотом Квазимодо. — И небось одни извращенцы вокруг. Дрочи теперь жопу кактусом…

Тормоз снова превозмог всколыхнувшуюся панику и попробовал смотреть на вещи оптимистично. Для этого потребовалось усилие, но в комнате («Какая комната, камера…») в самом деле было тепло и сухо, под ногами пружинил толстый синтетический ковер. Какого он был цвета, не давала рассмотреть темнота, но почему-то казалось, что он все равно окажется непроглядно-черным, как ночь.

— Да, жаль, нету с нами гражданочек. — Быко-образный снова зевнул, начал ритмично раскачивать сетку, видимо подтягивался на пальцах. — Я бы ту длинноногую в гусарском ментике как раз разложил…

— Нашел красотку. Тоща больно. — Лысый безошибочно, видимо ориентируясь на запах, добрался до параши. Было слышно, как далеко внизу дробно зажурчала его струя. — Такую, если вдруг доведется, только раком… не то о кости порежешься. А вообще, — добавил он мечтательно, — хорошая баба должна быть в теле. Чтобы жопа как два арбуза…

— Да какие вам, на хрен, бабы! — Товарищ Сухов вскочил и двинулся через камеру, выставив впереди себя руки. Уперся в стену и принялся что было мочи колошматить ногами в каменный монолит. — Откройте, суки… Откройте, выпустите меня!

В его воплях слышался едва сдерживаемый животный ужас. Прохоров поймал себя на позыве присоединиться, но не поддался ему. «Неконструктивно», как говорил когда-то его первый сэнсэй…

— Эй, кто там поближе! — Лысый громко испустил ветры, удовлетворенно крякнул. — Заткните-ка ему пасть. А то визжит, как целка на хрену, слушать тошно.

Ближе всех оказался Толя Громов. Раздался звук удара. Товарищ Сухов умолк, с утробным звуком согнулся, грохнулся на колени. В воздухе густо запахло рвотой.

— Заставь дурака Богу молиться… — Черный Буйвол сплюнул сквозь зубы, основательно помянул Толину маму. — Ща ты у меня. Палач, всю блевотину лично уберешь, а то, бля…

Он пе договорил. Наверху в темноте что-то щелкнуло, и колодец наполнили громовые, ощутимо плотные звуки, — музыка была торжественной, преисполненной энергии и экспрессии, и вместе с тем таинственной и несколько зловещей.

— Вагнер!.. — застонал быкообразный. Он опять принялся терзать сетку, голос его сочился отвращением. — Только не это! Ой-еттать, летела бы ты, валькирия, на во-от такой хрен…

— Поберегись, братва. — Лысый громко высморкался, с чувством харкнул в темноту. — Ты, Димон, не потомок ли графа Толстого? Тот, говорят, тоже Вагнера не переносил…

Звуковая атака длилась часа четыре, а может, и больше: таланту великого немца краткость, к сожалению, сестрой не являлась. Затем музыка смолкла, и вот тут-то стена за решеткой расцвела буйством красок. Вся она оказалась экраном огромного проекционного телевизора. Почему ее прикрывали решеткой, выяснилось несколько позже.

— Ни хрена себе развлекуха! — вырвалось у Прохорова. Он спасался от Вагнера медитированием в позе лотоса, но долгожданная смена обстановки заставила его зажмуриться. Привыкая к внезапному освещению, начал потихоньку открывать глаза. — Ну и — интерьерчик, бля…

Это был даже не мешок, а огромный каменный колодец с мрачно поблескивающими гранитными стенами и зловещим, действительно черным ковром под ногами. Свод пещеры терялся где-то высоко в темноте.

Прохоров обвел помещение взглядом и усмехнулся: без окон, без дверей полна горница голых мудаков!.. Томились пленники кто как: Лысый невозмутимо дрых, слегка прихрапывая и дергая во сне левой рукой, быкообразный сосредоточенно отжимался на руках у облюбованной им решетки. Палач Скуратов-Бельский подозрительно улыбался, прикрыв глаза. Лаврентий Палыч кряхтел в углу у параши. Правоверный Квазимодо исступленно молился, волевым порядком определив направление на Мекку. Черный Буйвол тихонько напевал какую-то муру, а Товарищ Сухов, скорчившись, тихо дрожал. На него было жалко и страшновато смотреть.

Между тем на экране возникло некое подобие стадиона — прямоугольник поля, посыпанный золотым песочком. В центре — огромная плита из белого камня. По одну сторону — трибуны, заполненные людьми в звериных шкурах. Шум, выкрики, подражание волчьему вою, медвежьему реву, еще какому-то звериному рыку. Затем изображение стало крупней… и вот тут-то Прохорову стало по-настоящему страшно, а собственная судьба, так заботившая его минуту назад, показалась чем-то незначаще-мелким.