Жизнь и искушение отца Мюзика - Алан Ислер

Думать, что Аристид сам выбрал, когда ему умереть, — это нечто вроде утешения, которым кормят убитых горем родных, оно такое же пустое, как и та бесконечная пустота, в которую проваливаются все умершие, однообразная и абсолютная чернота, полное отсутствие чувств и мыслей, полное уничтожение, состояние, еще более ужасное, чем средневековые представления об аде, где непереносимое страдание содержит в себе по крайней мере некое чувство. «Божественная комедия» Данте — это показной оптимизм, маскирующий страх перед вечным небытием, не имеющим ни имени, ни адреса.

Насколько свободен выбор любого самоубийцы? Какие физические страдания предшествуют такому решению? Какие психологические демоны терзают человека? Мечтает ли он о блаженстве или о героическом самопожертвовании? Какие иллюзии питает о мученичестве и о загробной жизни? Какое испытывает одиночество, какой страх, какое отчаяние? И не нашептывает ли кто-то ему на ухо? Тумбли вернулся в Кресты, чтобы надавить на человека, уже доведенного до крайности. Ничуть не сомневаюсь, что он ничего не сказал Аристиду об обнадеживающих новостях, которые Габриэль Попеску просил его передать отцу. Тумбли наверняка сделал то, что и собирался сделать. Он предложил Аристиду, не имея никаких на то полномочий, защиту Ватикана, если тот согласится на ультиматум, и угрожал самыми тяжкими последствиями, которые в случае отказа ждут его, неблагодарного. Вероятно, он дал доведенному до отчаяния Аристиду время до следующего утра, чтобы тот принял решение; скорее всего, прочел ханжескую молитву над съежившимся беднягой, убеждая его «заглянуть в свою душу».

Вполне может быть, что Аристид из романтически понятого чувства чести, из старомодной галантности отказался предать Мод, которую помнил юной красавицей и которую склонил к продаже ему ценной книги, чего она не имела права делать, и к подделыванию подписи, толкнув Мод на преступление. Могло случиться и так, что он отказал Тумбли из добрых чувств ко мне, старому другу, а может, он просто хорошо помнил Тумбли и презирал его. Возможен и другой вариант: для Аристида в его престарелом возрасте, истощенного физически и психически, Тумбли с его ультиматумом оказался последней каплей, и этого пережить он уже не смог. В любом случае его свободе выбора недоставало известной… свободы. Тумбли посетил Аристида, и Аристид покончил с собой. Иногда hoc ergo propter hoc[207] выглядит веским аргументом.

Вообще-то Тумбли забил гол в собственные ворота. Какая надежда осталась у него со смертью Аристида отыскать «Любовные и другие сонеты»? Какую опасность представляет он теперь для Мод или для меня?

Что еще я могу сказать об Аристиде? Я знал его, когда мы были молоды. По правде говоря, я любил его, несмотря на все махинации. Может, как раз из-за них. И все же, я полагаю, есть способы свести счеты с жизнью и получше.

NOSCE TEIPSIUM[208], твердят нам древние. «Он всегда плохо знал самого себя»[209], — говорит Регана о своем отце, короле Лире. Как случилось, что я так мало понимал не только Мод, но и самого себя? Мы любили друг друга и жили в теснейшей близости, но остались чужими. Мы знаем друг о друге все и не знаем ничего. Не в силах поверить себе, я недооценил глубину ее религиозного чувства. Я знал о ее душевном расстройстве, но не подозревал, насколько оно серьезно и что его причиной стал я. Почему она раньше не сказала мне? Почему я не спросил? Я очень глупый влюбленный старик. Я тоскую по ней сильнее, чем могу выразить словами.

В первый раз, когда я позвонил Мод, чтобы извиниться, к телефону подошла Энджи Маклетвист, она повесила трубку, как только узнала мой голос. Во второй раз она сказала, что мисс Мориарти не будет говорить со мной.

— И в другой раз тоже, — добавила она. — Побойтесь Бога, отец, не бросали бы тень на бедную женщину. И все же — можно ли в это поверить? — она не хочет слышать ни одного худого слова о вас. Об этом с ней ни гугу, ни слова протеста. Но все, кто имел отношение к Бил-Холлу, знали, что вы там откалывали, — к цыганке не ходи с ее магическим кристаллом. Еще бы объявление повесили!

Она даже не в состоянии, продолжала Энджи Маклетвист, вообразить подобную развращенность. Вот так священник — человек, отрекшийся от плоти, давший обет Сыну Божию, обладающий не только Силой, но и Славой, чтобы укреплять слабого и отпускать грешнику его грехи, человек, чьей особой привилегией является совершение святых таинств, — и чтобы такой человек совратил невинную девушку, держал ее всю жизнь в сексуальном рабстве для удовлетворения своих мерзких вожделений и, злоупотребляя властью, которую дает ему церковный сан, еще и духовно развращал ее! Так вот этот человек снова возлагает терновый венец на чело Господа нашего, вколачивает безжалостные гвозди в его нежные ладони и ноги, он глумится и насмехается над Ним, когда Он висит на этом ужасном Кресте. (Конечно, я пересказываю своими словами.)

— Если бы решала я, — продолжала свою отповедь Энджи, — то рассказала бы все это отцу Кеву, про все ваши мерзкие грехи, и он тут же звякнул бы епископу, уж не сомневайтесь. Но я обещала мисс Мориарти не причинять вам вреда. «Мы все грешники, я грешна не меньше его, — сказала она. — Предоставьте его Небесам и его совести». Хорошо, ладно. Но у меня тоже есть совесть. Из-за вас она стала алкоголичкой, из-за вас сбилась с пути. И если вы только попробуете побеспокоить ее, я сообщу в полицию, и это так же верно, как то, что я уповаю на собственное спасение.

— Я не позвоню больше, обещаю вам. Только скажите ей, что умер Аристид Попеску, покончил с собой. Нет, нет, не говорите ей о смерти. Это расстроит ее. Лучше скажите ей, пусть даст мне яду, если у нее есть. Я приму. С радостью. Да, пожалуйста, скажите ей это, мисс Маклетвист.

Часть седьмая

Усомнится ли кто-нибудь в том, что если изъять из людских умов тщеславные мнения, сулящие несбыточное надежды, оценки, искажающие истину, фантазии и тому подобное, то это превратит множество людей в нечто жалкое, съежившееся, полное уныния, скуки и отвращения к самим себе?

В делах этого мира людей спасает не вера, а ее недостаток.

Я УЗНАЮ НОВОСТИ О МОД от отца Пип-Пипа. Сначала он сообщал мне обо всем, что происходило в Святом Кресте, а теперь — о жизни в Бил-Холле. Его ухаживания за мной я щедро оплачиваю. Довольно скоро он убедился, что является для меня единственным надежным каналом информации и может по собственному желанию перекрывать кран. Подобно женщине, чей единственный капитал — ее сексуальная соблазнительность, Пип-Пип приоткрывал лишь часть, так сказать, прелестей; позволял — еще раз так сказать — нетерпеливой руке ласкать округлое бедро поверх атласной юбки, откладывая полную капитуляцию до первой брачной ночи. Но стоило ему, благодаря моим усилиям, благополучно устроиться в Холле, и он перестал утаивать от меня что бы то ни было.

— Она в Нью-Йорке, — сообщил он, — гостит у родственников в Куинзе, это хорошие люди по фамилии Дауд, по ее словам, истинные католики. Время от времени она отправляет мне несколько строк, просто дает знать, как у нее дела.

— Ах да, Дауды. Все до единого пропойцы — она упоминала о них. Ярые сторонники ИРА[210] и незаконные поставщики оружия. У них есть паб на — как же это? — бульваре Киссена? Да, по-моему, там. Называется «Зеленая арфа». Они живут прямо над ним. — Я взглянул на него выжидательно. — Не самое лучшее место для излечившейся алкоголички. Надеюсь, вы посоветовали ей как можно скорее вернуться сюда.

Пип-Пип бестактно рассмеялся. Мы сидели в Бенгази, который я тогда как раз превращал в мой новый дом отставника. Дело в том, что дорогой старина У.К. отказал мне его в завещании. В свое время я расскажу об этом. Но мало-помалу, еще до формального объявления об отставке, я наложил свою печать на это место. Позже поясню, что я имею в виду, говоря о «своей печати». Но в тот момент мы праздно болтали, сидя в комнате, которую еще можно было признать за гостиную майора. Пип-Пип заглянул в коттедж, как он сказал, чтобы помочь мне. Сейчас он налил себе второй стакан бренди и, вопросительно подняв бровь и помедлив над моим стаканом, засмеялся, вернее, захихикал.

— Мне это вовсе не кажется смешным, отец.

— Те люди продали паб несколько лет назад и вернулись на «покинутую родную землю», воплотив в жизнь романтическую мечту многих американских ирландцев. Кстати, «Зеленая арфа» помогала им поставлять юристов для Уолл-стрит, финансовых директоров и изрядное количество священников и монахинь, а в недавние годы и лидера рок-группы. Мод остановилась в семье своего кузена Патрика Дауда, члена городского совета от Куинза. Теперь Мод встречается на обеде с мэром, добрым католиком, как и она сама. Поэтому я не думаю, что вам стоит беспокоиться о дурных влияниях.