Марк Бернес в воспоминаниях современников - Коллектив авторов Биографии и мемуары

— Извини, что разбудил… Очень прошу, приди ко мне как можно скорее…

Захожу к Марку. Он лежит в постели. Лицо серого цвета.

— Почему не спишь?

— Плохое снотворное мне принесли…

Он показал на «Комсомольскую правду», лежавшую рядом на стуле. На третьей странице фельетон: «Звезда на „Волге“». Не касаясь творчества артиста, фельетонист показал его в быту: хулиган, бабник, возомнив себя звездой первой величины, пренебрегает всеми нашими законами и порядками. Катая по Москве на «Волге» девушек (одну высадил и сразу же посадил другую), он, не глядя на красный свет светофора, на полном ходу прорывается через толпы перепуганных прохожих, а милиции кричит: «Прочь с дороги, а не то задавлю!»

— Ну, как тебе нравится моральный облик певца-пошляка? — спросил он меня.

— Ты знаешь, авторы перестарались. Настолько сгустили краски, что потерялось правдоподобие. По-моему, мало кто поверит, что ты такой гнусный человек, как они пишут.

— Поверят!.. Очень многие поверят… Теперь я не могу выйти на эстраду… В каждом взгляде зрителя я прочту одну и ту же мысль: «Поешь о хороших людях и добрых делах, а сам-то ты каков?» Кончилось мое пение! — он схватился за сердце, скривившись от боли.

— Достань-ка мне, дружище, валидола…

Я принес валидол. Вызвал врача.

— Дела неважнецкие, — заключил он после осмотра больного. — Не подниматься с постели. На сегодняшнюю ночь я пришлю опытную сестру, а утром приду сам.

Но не успел профессор выйти из номера, как Марк соскочил с постели и начал умолять меня первым поездом отправить его в Москву.

— Мне надо быть одному. Мне стыдно смотреть людям в глаза. Я не могу выносить этих сочувственных взглядов. Мне хочется каждому встречному рассказать, что я совсем не такой, как обо мне написали. Ведь это все не так…

По интонации и решимости, с какой он это все высказал мне, я понял, что уговаривать его остаться в Одессе бесполезно. Я отправился на вокзал доставать билеты. Дело было нелегким, потому что с Марком должен был уехать его музыкальный ансамбль. Но мне посчастливилось не только обеспечить всех билетами, но достать четыре места в одном купе, так что Марку предстояла дорога в окружении своих людей — музыкантов, без посторонних попутчиков со взглядами сочувствия.

Марк уходил из гостиницы в темных очках, низко опустив козырек кепки. Возле филармонии стояла толпа разочарованной публики. Объявление сообщало: «В связи с болезнью М. Бернеса концерты отменяются».

По перрону он шел, прячась за моей спиной, и в вагон проскользнул никем не замеченным. Прощаясь, он долго меня благодарил (непонятно, за что), несколько раз повторив: «Друзья познаются в беде»…

Когда ушел поезд и разошлись провожающие, я еще долго стоял один, и перед моими глазами, как из затемнения, возникла картина встречи Бернеса на этом же перроне… Ведь то был совсем другой человек, улыбчивый, бодрый, на десять лет моложе моего мрачного, сгорбленного, стареющего друга, которого я только что проводил в Москву.

Через пару лет я смотрел по телевизору выступление Марка Бернеса на Съезде комсомола, где его приняли лучше всех других артистов, а еще через несколько лет я прочел в «Комсомольской правде» с большой теплотой и настоящей любовью написанную статью о Бернесе — человеке и артисте. С чудесной фотографией любимца нашей молодежи… Марк статьи этой не видел и не читал. Это был некролог.

Последние песни Бернеса отличались глубиной мысли и чувства. Жаль, что при жизни он не встретил замечательного стихотворения Бориса Слуцкого «Польза похвалы».

Представляю себе, с каким увлечением занялся бы он созданием песни на эти стихи. И наверняка боль того злополучного дня в Одессе вновь прозвучала бы в голосе Марка Бернеса:

Я отзывчив на одобрение,как отзывчивы на удобренияполосы нечерноземнойнеприкаянные поля:возвращает сторицей зерната, удобренная, земля.А на ругань я не отзывчив,только молча жую усы,и со мной совершенно согласныпашни этой же полосы.Нет, не криком, не оскорблением —громыхай хоть, как майский гром,дело делают одобрением,одобрением и добром.

Свой песенный мир

КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН

Целый пласт жизни

Мальчишкой в заводском клубе, где показывали кино одним аппаратом, с перерывами между частями, я был поражен и очарован его Костей Жигулевым, путиловским парнем, перекрещенным пулеметными лентами и с гармошкой в руках. И эта песенка «Тучи над городом встали», и то, как он пел ее, и весь его облик — все было необычным при очевидной правдивости и жизненности. И кто запомнил, повторял его фамилию восхищенно, произнося ее почему-то с ударением на первом слоге: «Бернес!»

Мог ли я думать тогда, что мы станем с ним друзьями?!

Он пришел в кино вместе с целой плеядой новых артистов, самостоятельной ценности звезд, ставших всенародными любимцами, — с Б. Андреевым, П. Алейниковым, Н. Крючковым. Пришел с уже ярко выраженной самобытностью.

За свою жизнь он сыграл в кино более пятидесяти ролей. По сути, играл всегда только положительных персонажей. И умел играть их так, что зрителя захлестывала волна сочувствия и горячей симпатии к его героям. Его работа в кино в лучшем смысле гражданственна. И песни он пел такие, которые бы делали человека лучше, сильнее, чище. Его репертуар безупречен. У него, как ни у кого, было развито чувство отбора. Вот только некоторые песни, спетые впервые им и оставшиеся в сознании людей именно как песни Бернеса: «Тучи над городом встали», «В далекий край товарищ улетает», «Темная ночь», «Враги сожгли родную хату», «Три года ты мне снилась», «Песенка фронтового шофера», «Эскадрилья „Нормандия-Неман“», «Я работаю волшебником», «С чего начинается Родина».

Сперва это были только песни из его ролей или из фильмов, где он играл («Спят курганы темные» из «Большой жизни»), а затем песня в его судьбе и работе заняла и совершенно самостоятельное, не меньшее, чем кинематограф, место.

И, слыша с экрана, а после войны из репродуктора или с патефонного диска его голос того особого, грубоватого тембра и глубоко человечной интонации, я испытывал радость и волнение. Это был мой певец, то есть он пел и выражал то, что мне хотелось услышать, но я осознавал это, лишь услышав его, — признак истинного искусства. Какое бы это было счастье (несбыточное! Я в глубине души не верил, что это осуществимо), чтобы я написал, а он спел мою песню!